течению. Дорога эта находилась далеко от центра и являлась как бы северными воротами города. Старинная узенькая улица, глинобитные стены старых амбаров еще хранили следы от повстанческих залпов Сайго, вторгшегося в город с этой стороны во время войны Юга и Запада в 1877 году. Чем дальше шел Сёдзо, тем чаще попадались ему полудома-полулавчонки, крытые соломой. Затем справа показалась река. Дальше лежала болотистая низина, густо заросшая тростником. Как бы окаймляя ее, убегали вперед железнодорожные рельсы, и вдали виднелось черное полуовальное отверстие тоннеля, выложенное кирпичом. Рельсы — две блестевшие параллельные стальные полоски — будто врезались в подножие вздымавшихся слева гор. Идти по этой дороге, чтобы попасть к буддийскому храму, где находилась могила Синго, не было нужды. У подножия одного из холмов начинались высокие ступени гранитной лестницы, выглядевшей на фоне жалких домишек окраины почти величественно. Лестница вела прямо к воротам храма. За оградой среди старых сосен возвышалась трехъярусная пагода. Этот старинный храм был связан с историей города и в феодальные времена почитался как фамильный храм главы клана. Возможно, читатель помнит, что именно перед этим храмом ставила свою голубовато-зеленую машину на обратном пути в Бэппу, откуда она приезжала инкогнито, супруга виконта Ато, имевшая столь близкое отношение к нашему герою, спешившему сейчас сюда.

— Хозяин! Хозяин! Господин Канно! — донесся вдруг откуда-то сзади пронзительный голос.

Сёдзо только что собирался зайти в маленький цветочный магазин, расположенный у подножия лестницы. Оглянувшись, он увидел, что к нему мчится на велосипеде мальчик из магазина брата, бойкий, проказливый паренек Хая-си, прозванный Малявкой. Казалось, он сидит не в седле, а в большой, прикрепленной к багажнику корзине. Изо всех сил налегая на педали, он продолжал кричать:

— Куда это вы забрались? Все прямо с ног сбились, ищут вас. Просили вас поскорее пожаловать к брату. Дядя ваш уже там... Что? Да кто-то звонил из управы.

Малявка был непочтительно ссажен с велосипеда, и в мгновение ока на нем очутился Сёдзо. Его ноги в коричнев вых кожаных ботинках лихорадочно нажимали на педали. Они словно превратились в поршни паровой машины и работали сейчас с точностью механизма. Сёдзо стремительно вскочил на велосипед, повинуясь бессознательному рефлексу. В мозгу вспышкой мелькнула лишь одна мысль: красная повестка. Когда дело касалось представителей какой-нибудь из видных фамилий города, то обычно заинтересованное лицо уведомляли конфиденциально за день или хотя бы за несколько часов до официального вручения повестки о мобилизации. Страх перед красной повесткой находил на Сёдзо приступами, как лихорадка. Бывали дни, когда, проснувшись среди ночи и вспомнив об угрозе мобилизации, он уже больше не мог заснуть из-за нервного напряжения. Затем наступали периоды полнейшего равнодушия. В связи с обостренной обстановкой на южном фронте нередко на фронт отправляли главу семьи —- отца двух-трех детей. Поскольку Сёдзо принадлежал к числу тех, кого могли призвать в любую минуту, хотя он, по счастью, еще не попался в эти раскинутые сети, периоды страха все чаще сменялись периодами апатии, и они становились все длиннее. А может быть, беда пройдет стороной? Страстное желание, чтобы так оно и было, незаметно перешло у него в уверенность, что так и будет. Сейчас у Сёдзо был как раз период апатии. Неожиданная смерть Синго в госпитале, сожаление о погибшем друге ни на минуту не вызывали мысли, что нечто подобное может стрястись с ним самим. И уже по одной этой причине удар был неожиданно болезненным. Удивительное дело, Сёдзо как-то не отдавал себе отчета в том, что судьба уже вынесла ему свой приговор, что вся его жизнь терпит крушение. Скорее у него было такое ощущение, будто какая-то нелепая сила, все смешавшая и перепутавшая, навалилась на него, как черный ураган, вовлекая в гигантский водоворот. Что будет с Марико? Мысль о ней была неотделима от страха перед красной повесткой. С тех пор как он женился, он боялся уже не за себя, а за жену. Но даже этот страх сейчас, как ни странно, исчез — черная буря целиком поглотила его. Вернее, подхвативший Сёздо стремительный поток был столь безжалостен и неукротим, что все чувства как бы отступили перед ним. И все же незаметно для него самого глаза Сёдзо увлажнились, и скупые мужские слезы скатывались по щекам и оставляли на губах соленый вкус. Впервые по-настоящему ощутил он свою беду. Как ни боялся он призыва, когда он думал о нем, первою его мыслью всегда была мысль о жене, о том, что это прежде всего ей причинит неутешное горе. Но сейчас ему было жаль и себя. С первых дней их любви Сёдзо знал, что он является опорой для Марико, и вдруг впервые с удивлением почувствовал, что не он для нее, а она ему служит опорой. Однако он вряд ли сумел бы выразить эти свои мысли, вернее, смутные ощущения. Не хватало ни времени, ни сил. Он знал лишь одно — что должен стремглав лететь к ней. Он дрожал как в ознобе, краска заливала лицо, покраснела даже шея, глаза сверкали. Он не сознавал, по каким улицам и с какой скоростью мчится.

Одно было ясно — не по этим улицам он проходил полтора часа назад. По обеим сторонам вместо домиков старинного городка тянулись пальмовые аллеи, виднелись тростниковые хижины туземцев, реяли флаги с солнечным кругом и двигался отряд военных в касках. И вдруг в небе замелькали десятки, сотни белых парашютов, похожих на медуз в море. Пикирующие, бомбардировщики. Из их брюха вываливаются огромные бомбы, похожие на поплавки. Взлетают фонтаны земли, пылают танки. Обрывки военных киножурналов; затасканные, мутные старые киноленты голубоватыми вспышками проносились у него перед глазами, и он старался вспомнить и не мог, какие же это операции и на каком именно фронте. Он крепко стиснул зубы. Он уже чувствовал на лице ремешок каски. Его куда-то вели. Словно стремясь вырваться, убежать, он изо всех сил вцепился в руль велосипеда. «Марико! Марико!» — беззвучно кричал он, призывая жену. Если бы он действительно мог убежать отсюда, посадив ее сзади себя на багажник велосипеда, он умчался бы с ней на край света.

После того как миновали пролив, внезапно похолодало и началось волнение, обычное для моря Гэнкай в февральские ночи. Бортовая качка внезапно сменилась килевой. Точно гигантские качели вздымали людей и, покачав, опускали. Силу качки можно было определить по ширине размаха висевшей над головой фляжки, выполнявшей в данном случае роль стрелки сейсмографа. Будь на этом транспортном судне поменьше солдат, их, наверно, катало бы от борта к