«Начальнику лагерных сборов капитану т. Мончко.

При этом следуют в Ваше распоряжение учащиеся 9-х классов средней школы № 5 Ново-Златоустовского р-на: Бестужев Игорь Васильевич, Красник Илья Маркович и Фридланд Борис Александрович для прохождения 15-дневных сборов. Старший команды Бестужев Игорь Васильевич. Срок прибытия 6 июля 1943 года в 20.00 часов.

Райвоенком (подпись).

Ст. инструктор (подпись).

5 июля 1943 года

Пос. Уржумка, Ново-Златоустовского района».

Утром следующего дня три рекрута погрузились в роскошную пролетку с кучером на облучке и рысью тронулись из Уржумки в село Куваши — тоже какие-то полтора-два десятка километров.

Пролетка была действительно роскошная по тем временам и мало чем отличалась от тех, в которых за полвека перед тем, скажем, три юнкера из княжеских фамилий направлялись в свой лейб-гвардии гусарский полк после выпуска из училища. Но это объяснялось просто тем, что отец Ильи был главным бухгалтером завода, пролетка заменяла ему персональный автомобиль и он пожертвовал ее на день, чтобы его отпрыск не маршировал пешком туда, где ему и так предстояло маршировать полмесяца с утра до ночи. А мы с Борисом оказались при сем присутствующими.

Пролеткой сходство с юнкерами кончалось. Все трое были одеты в ватники, этот вид мундира дополнялся штанами из так называемой «чертовой кожи» — отвратными на вид, зато практически вечными, никакими прорехами ни при каких катастрофах не грозящими. На ногах у двоих были стоптанные кирзовые сапоги, хуже которых, казалось, быть ничего не может. Но с этим был не согласен третий, которого родители обули в солдатские ботинки. А сверху, для сохранности брюк дополнили солдатские башмаки солдатскими же обмотками, которых я ужасно стеснялся, потому что считал, что сапоги — это для офицеров (хотя кирза и офицер — разные материи), а уж обмотки — точно для нижних чинов. Поэтому впоследствии я категорически отказывался надевать их куда бы то ни было, кроме военных занятий и полевых работ. С облегчением вздохнул, когда при переезде в Москву эта часть солдатской амуниции была навсегда исключена из моего гардероба.

Картину довершали три мятые кепки и три брезентовых вещмешка с котелком, кружкой, ложкой и запасными трусами, майкой и рубашкой. Здесь же у каждого лежали мыло в мыльнице и зубная щетка с коробкой зубного порошка (паста еще ожидала нас далеко в будущем).

Как потом выяснилось, все эти богатства, чуть-чуть отличаясь друг от друга покроем и кистью, составляли единую униформу всей тысячи с большим хвостиком подростков, собранных на лагерные сборы жарким июлем 1943 года в село Куваши со всех концов Златоустовского района. Словно всех нас снаряжали в одном интендантстве. На самом деле нищета была такая, что ничем иным подросток просто не мог пофорсить. А если бы даже кто-то захотел и смог — он сразу бы выделился белой вороной среди тучи серого воронья. И его участи трудно было бы позавидовать. Больше всего мы внешне походили на современных юных зэков из колонии для несовершеннолетних. Сходство дополнялось тем, что в нашей толпе то и дело прорезывались фигуры взводных и ротных — сержантов и офицеров в военной форме (почти все — на поправке после госпиталя перед возвращением на фронт). Правда, нравы тогда в этой среде отличались в лучшую сторону по сравнению с нынешними — и на зоне, и в казарме, и на воле.

* * *

Мы приехали аккурат к обеду, и нас сразу же распределили по вакансиям в разных ротах, взводах и отделениях. Это была самая важная умственная операция, потому что все остальное пятнадцать дней подряд происходило как бы автоматически. И если случался малейший сбой — он тут же мгновенно выправлялся матерщиной такой замысловатой изощренности, что на миг приостанавливалась жизнь на земле: вся тысяча допризывников инстинктивно втягивала головы в плечи, и птички переставали петь в лесу (хотя во всех своих военных лагерях я не помню ни одного случая мордобоя).

Отделение — это боевая единица для окружения и уничтожения котла с супом, кашей или картошкой, которые трижды в день раздавал по котелкам (и по справедливости) командир, назначенный из числа допризывников, наиболее внушающих доверие.

Взвод — это три-четыре отделения для совместной оккупации отдельной части громадного коровника, куда поместили на ночлег роту допризывников. Изобретение заслуживает Нобелевской премии мира, так как таким способом были созданы самые дешевые и самые гуманные условия для солдатского ночлега. Каждое коровье стойло (а их в нескольких хлевах было несколько сотен) делилось на два яруса — так, что вместо одной бесполезной в данном случае коровы на душистейшей соломе с комфортом располагались на ночь целых четыре будущих защитника Родины. Подслеповатое окошко наверху не пропускало комаров. Солома прекрасно заменяла перину и простыню, ватник служил одеялом, а вещмешок с кепкой на нем — это и есть подушка.

Аромат старого коровника, конечно, имел некоторые отличия от парфюмерного бутика, но к таким пустякам мужчина в шестнадцать лет равнодушен. Ни одну ночь в последующие шестьдесят лет своей жизни я не спал так крепко и так сладко, как в этом хлеву.

Проблема заключалась лишь в том, что и в хлеву молодежь не переставала быть молодежью Несмотря на адскую физическую усталость после тяжелейшей дневной нагрузки и на то, что ровно через восемь часов нас поднимут беспощадно — хотя в шестнадцать лет отдашь предстоящие шестьдесят, лишь бы еще хоть часик поспать, — все равно находились заводилы, которые норовили еще час-другой потравить анекдоты и развлечь окружающих своими вокальными данными.

За их усмирение по принципу круговой поруки отвечало все отделение во главе с командиром. Если это не помогало, вмешивалась высшая земная инстанция — помкомвзвода, тоже назначенный из допризывников (сами взводные и ротные спали отдельно и до такого уровня не опускались). Как вы помните, на эту должность начальство всюду чисто интуитивно выбирало таких. как я. Если же и помкомвзводу не хватало авторитета для прекращения бесчинств — появлялась сила неземная: старшина роты (из сержантов).

Повторяю, что за многие годы военной подготовки и переподготовки, начиная с семиклассника-ефрейтора в январе 1941 г. и кончая последними сборами в декабре 1982 г., после которых я вышел в отставку «по достижении предельного возраста» в звании капитана — так и не прослужив ни секунды в вожделенной с детства армии, я ни разу не сталкивался со случаями рукоприкладства. Но вид разбуженного — и, конечно же, разъяренного — старшины вызывал мгновенный эффект паралича и безо всякого мордобоя.

Иногда старшина только многозначительно хмыкал и тут же удалялся,