нечему было «всеобучаться» — я знал досконально все, что требовалось не только от допризывника, но и от призывника. Поэтому я сделал молниеносную карьеру от рядового до командира отделения, помкомвззода и, наконец, фактически помкомроты — формально сугубо офицерская должность.

Я уже сравнялся с отцом — начиная со 174 см. роста (подрос за какие-нибудь месяц-полтора и замер на этом рубеже до старости) и кончая 42,5 размером обуви, в связи с чем постылые солдатские ботинки с обмотками были проданы, потому что стали малы, а отец вынужден был уступить мне свои хромовые сапоги — и я щеголял в них еще три курса института! — и обзавестись другими. То же самое произошло с его гимнастеркой и брюками-галифе — предметами моей многолетней зависти.

Теперь представьте себе офицера в почти военной форме (только что без погон и без фуражки с околышем), который обходит отделение за отделением своей роты и помогает разобраться в сложнейших вопросах военного искусства: где у затвора кончается стебель и начинается гребень, не говоря уже о рукоятке. А когда комроты приказывает завершать занятия и последние пять минут посвятить святая святых — строевой, юнец в почти военной форме хриплым голосом бывалого ветерана отдает отрывистые команды, и триста взрослых отцов семейств образуют механизм, воинским артикулом предусмотренный и 17-летним почти прапорщиком в действие приводимый. Можно ли представить себе большее счастье?..

* * *

А пока жизнь плавно несла течение свое, 13 июня состоялось торжественное вручение аттестатов об окончании средней школы. И уже 14-го в Московский авиационный институт были посланы документы с заявлением о зачислении, так что оставалось ожидать только вызова. Институт был выбран в военкомате все тем же капитаном Бондаренко, с учетом пристрастий его подопечного, из нескольких возможных, среди которых фигурировал и некий факультет международных отношений Московского государственного университета (тоже дававший бронь), но отвергнутый, как «чересчур штатский». Меж тем как раз в это время в комнате присутствовал военный инженер из числа военпредов (напомним еще раз, что завод № 66 выпускал авиапушки на самолеты). Да, погоны у него были серебряные и узкие, как у врачей или интендантов, а не золотые и широкие, как у боевого персонала. Но все же это были погоны — часть одежды, отличавшая в моих глазах мужчину от гермафродита. И это предопределило выбор.

Другие мои соученики оказались менее воинственными. Женя С. подал в Бауманский. Юра К. — куда-то по физико-технической части. Ленинградки Юля В — в медицинский, Ира Р. — на восточные языки. Из остальных двух женщин обе тут же подали заявление не в институт, а в загс. Оставался один оригинал из «местных» по имени Паша Погонялкин. Он всегда поражал учителей и соучеников оригинальностью мышления и нетривиальностыо ответов. В те времена такие оригиналы долго на воле не заживались. Мне ничего не известно о его судьбе, но от души желаю ему задним числом, чтобы его жизнь состоялась счастливее моей.

25 августа пришел вызов из Москвы, с уведомлением, что я зачислен на первый курс самолетостроительного факультета Московского авиационного института. 26 августа я был снят с воинского учета в одном райвоенкомате для постановки на учет в другой. С присовокуплением удостоверения, что окончил обучение по 110-часовой программе и сдал испытания по специальности «стрелок». 15 сентября мне была выдана справка, что онона действительно работал на заводе № 385 с 8 июня по 15 сентября 1944 г. в отделе Главного энергетика в должности техника и уволен ввиду ухода на учебу. 16 сентября мы погрузили давно собранные вещи в машину и сели в поезд до Челябинска. 18 сентября мы пересели там на московский поезд. 20 сентября прибыли в Москву на прежнее место жительства. 21 сентября я отправился в институт, а где-то в последних числах сентября уже сидел в институтском клубе вместе с полутора сотнями первокурсников своего факультета и слушал, какие именно занятия нам предстоят с первого октября.

При этом все казалось мне само собой разумеющимся, и даже в голову не приходило, каким с таким трудом достигнутым социальным положением жертвовали отец и тетушка, с каких олимпийских высот районной номенклатуры спускалась мать, чтобы их потомство надело со временем узкие серебряные погоны военного инженера.

Москва 1944 года

Москва конца сентября 1944 года встретила нас так, словно мы уехали не три с четвертью года, а всего дня три назад. Все в квартире, несмотря на прошедшие трудные времена, было в целости и сохранности. Даже книги в книжном шкафу (кроме Собрания сочинений Ленина, которое, как уже говорилось, было уничтожено в ожидании прихода гитлеровцев). Добропорядочность соседей в этом отношении была выше всяких похвал. Отец и мать устроились каждый на свою работу и приступили к главному делу своей жизни — «собирать» меня в институт.

Чтобы я не выглядел совсем уж убого, продали привезенный вновь в разобранном виде мой велосипед (так и не удалось вдосталь покататься на нем!) и сшили у частного портного — так было намного дешевле — брюки с кителем серого цвета из чего-то попрочнее и подешевле. К этому была прикуплена старая поношенная морская шинель. Она обошлась аж в 400 р. — деньги, на которые можно было месяца два питаться по карточкам. Отцовские сапоги и кепка дополнили гардероб, в котором я щеголял весь учебный год. Полевую сумку (250 р. — она и сейчас хранит мои школьные дневники) заработал сам, помогая разбирать книги в институтской библиотеке матери.

Незатейливость туалета имела свои положительные стороны. Во-первых, не надо было опасаться давки в электричке — испортить имевшийся вид было практически невозможно. Во-вторых, в таком виде я не представлял никакого интереса для уймы грабителей, шаставших по подмосковным поселкам стаями, так что их время от времени патрулям приходилось отстреливать кучно, как диких собак. Я десятки раз нарывался вечерами на такие стаи, но каждый раз они брезгливо обходили меня стороной. Самое трагическое происшествие поздней осени 44-го или ранней весны 45-го — это когда я в кромешной тьме пошел провожать одну знакомую попутчицу до двери ее дачного жилья недалеко от моего собственного дома (слишком много опасностей виделось ей в пути) и, шагая потом один, оступился в глубокую яму на месте выкорчеванного дерева — метра на два, как говорится, «с головкой».

Обжигающе холодная вода буквально выбросила на кромку ямы, подтянулся на руках, выполз, привстал, быстро пошел, как слепой, наугад, вытянув вперед руки и ориентируясь скорее по памяти, чем по предметам, от дерева к дереву. Хорошо, что сумку догадался повесить за спину и она не осталась