Между стройбатом и штрафбатом

Перейти из одного института в другой в годы войны было потруднее, чем сегодня сменить гражданство или, более впечатляюще, — 100-рублевую бумажку на 100-долларовую. То есть девицы-то могли шастать из вуза в вуз сколько вздумается — было бы достаточное документальное обоснование. Инвалиды мужского пола — тоже. А вот военнообязанные, которым давалась бронь для подготовки кадров, способных содействовать укреплению обороноспособности страны, не имели права резвиться, как пудель, потерявший хозяина. Каждый год их учебы был на строгом учете — до уровня наркомата включительно.

Напомним, что лишь через десять лет с той поры страна дошла до всеобщего неполного среднего образования. Лишь считанные проценты дошкольников посещали тогда детские сады. И лишь считанные проценты школьников продолжали учиться после 7-го класса (мы уже упоминали, что из 45 человек нашего 7-го класса лишь двое пошли в 8-й, да и то один потому, что не попал в училище). Поэтому все подряд до и после семилетки считалось редкой штучной роскошью и было платным — правда, значительную часть расходов брало на себя все же государство. Не помню, сколько платили тогда за содержание ребенка в яслях и детсадах, а также за обучение молодежи в 8–10 классе средней школы. Но передо мной в архивной папке — квитанции по оплате двух первых семестров учебы в МАИ по 200 р. каждая, что равнялось примерно месячной стипендии студента. Такое смешное, на первый взгляд, перекладывание одних и тех же денег из кармана в карман имело сокровенный смысл: в корне пресекало популярный позже взгляд на учебу за рамками семилетки как на бесплатное развлечение.

Я получал в первом семестре стипендию только как школьный круглый отличник, поступавший без экзаменов. Остальные — только по результатам вступительных экзаменов. Первый же «хвост» не сданного экзамена или зачета — и прощай, стипендия (а 200 р. за обучение — вынь и положь!). Тот же «хвост», дотянувшийся до следующей сессии — и прощай, институт (вместе с деньгами, внесенными за обучение).

Но деньги — черт с ними. Вопрос: куда переходить? Существовало всего несколько технических вузов, которые давали бронь. Поступать куда-то еще — значило максимум через неделю оказаться в казарме. Для меня, как было убедительно предсказано в новозлатоустовском райвоенкомате, скорее всего — в стройбате. Чтобы не напоминать лишний раз о трупах стройбатовцев на улицах Уржумки зимой 41–42-го, скажу, что и в 1944-м достаточно насмотрелся в Москве на колонны стройбатовцев, наших заключенных и пленных немцев, с которыми мы, студенты, совместно сооружали сохранившиеся доселе двухэтажные домишки на Хорошевском шоссе. Разница между нашими коллегами в трех перечисленных колоннах была несущественна: примерно один и тот же труд (рабский), одно и то же питание (на грани голодной смерти), один и тот же быт (нары в хлеву). И даже одна и та же оплеуха за одни и те же провинности.

Разница была лишь в одном: среди наших заключенных «очкариков» практически не было, среди пленных немцев — попадались, а наши стройбатовцы наполовину состояли из хилых «очкариков», наполовину — из нацменов, плохо понимавших по-русски и к боевым действиям непригодных. Все сколько-нибудь нехилое и понимавшее русский язык миллионами шло на фронт.

Я не был хилым. Конечно, не кровь с молоком — косая сажень в плечах. Но в общем — вполне «среднестатистический» почти по всем статьям парень. Кроме проклятой близорукости и астигматизм. Да ведь я и очки-то носил лишь в кино или когда надо было разглядеть что-нибудь вдали. И до конца жизни обхожусь, в основном, без очков. Стало быть, при счастливом стечении обстоятельств с радостью пробился бы в какую-никакую пехтуру. А при несчастливом? Сделаться пленным немцем, будучи никогда не воевавшим русским? Стать «зэком» безо всякого преступления и наказания — просто за астигматизм?

Хуже стройбата в те времена мог быть только штрафбат. Впрочем, как сказать — что хуже. В одном случае сравнительно быстрая отчаянная смерть за какой-то проступок (часто — просто по несчастному стечению обстоятельств). В другом — медленное умирание от скудости питания, тяжести труда и скотских условий быта ни за что, ни про что.

* * *

Так вот, какой из немногих возможных технических институтов мог оказаться «менее математическим»? В тех, куда поступили Женя С. и Юра К математика была еще злее, чем в авиационном. Чего же зря попадать из огня в полымя, менять кукушку на ястреба или, как говорилось в блатных кругах, Нарым на Соловки? Кроме того, чтобы перейти из института в институт, нужно было быть «востребованным». И очень энергично. Либо «сильной рукой», которой ни у меня лично, ни у моих родителей не было. Либо сильной заинтересованностью «принимающего» института, куда собрался переходить. Но какой технический вуз может быть заинтересован в математическом недоумке?

Одно время мелькнула позорная мысль. Сесть в поезд, вернуться в Златоуст и вновь поступить на завод. На любой из двух, где меня знали и приняли бы с распростертыми объятиями. Хоть в шлифовщики 1-го разряда, хоть техником в отдел Главного энергетика. Увы, в России человек без бумажки всегда был букашкой, а в годы войны — тем более.

Через неделю в Москве я числился бы, как при Николае I, «беглым» и был бы объявлен «в розыск». А в Златоусте — и в любом другом населенном пункте, до Лады включительно — меня обязаны были арестовать, как «беглого». Вполне возможно, что я и встал бы за шлифовальный станок. Но уже в качестве «отбывающего срок».

Пока размышлял о способах ухода из жизни, сделавшейся в буквальном смысле слова бренной, вдруг вспомнил, как ново-златоустовский райвоенком Бондаренко в числе вузов, дававших бронь, упоминал о каком-то факультете международных отношений МГУ. Тогда это показалось чересчур «гражданским» — сегодня, как раз, возможно, «наименее математическим». Навел справки, выяснил, что такого факультета больше не существует, что он преобразован в особый институт и переведен из центра города куда-то на окраину — аж на Пресню (где мне судьбою потом было определено жить еще почти двумя верстами дальше почти полвека).

Холодным вьюжным днем конца марта 1945 года отправился на разведку. Метро с «Сокола» до «Маяковской». Оттуда троллейбусом по Садовому кольцу до Площади Восстания, не имевшей почти ничего общего с нынешней Кудринской, кроме Вдовьего дома, в подъезде флигеля которого пережидал особенно сильную пургу. Наконец, то и дело переспрашивая прохожих, прошел километра полтора вниз по Пресне и свернул