и сами же были ее зрителями. То есть как бы смотрели телевизор безо всякого телевизора, поскольку его еще не было в живых, а радио было весьма специфичным (даже примитивнейший «Маяк» изобрели, точнее, слизали с западных образцов, много лет спустя — хотя кое в чем, например, в радиоспектаклях, мы вряд ли уступали самым передовым мировым стандартам). А все остальное было не чем иным, как типичной сегодняшней тусовкой на дискотеке, когда эпоха граммофона уже отошла в прошлое, а элементарный проигрыватель оставался еще в далеком будущем — то и другое заменял патефон с ручным заводом.

К этому надо приплюсовать походы в кино и театр, каждый из которых был событием, равнозначным сегодняшней поездке на Канары или Багамы. Сталинская цензура в годы войны малость ослабела, и появлялись такие шедевры, как «Два бойца» или «Нашествие». Кроме того, продолжилось мое увлечение классической опереттой, и я пересмотрел почти все шедевры этого плана тоже.

Все это я к тому, что если случится чудо и все Останкинские башни мира взлетят в воздух, а все телеприемники — орудия растления разлагающегося заживо человечества — сгорят синим пламенем, не надо отчаиваться и ползти в белых одеждах на кладбище. Жизнь на земле, причем ничуть не скучнее современной, существовала до телевидения. И, надо полагать, будет продолжать существовать после его скорой кончины, когда человечеству суждено начать переход в качественно новое состояние.

Траурно-черный провал

…В институте тучи сгущались незаметно и сгустились внезапно. Хотя все шло в полном соответствии с законами природы и общества, так что финиш в конце семестра нетрудно было предвидеть еще до старта в его начале. Если бы чуть больше внимания к склонностям и способностям, о которых говорилось выше. Но индивидуальный или хотя бы групповой подход к студенту даже шестьдесят лет спустя остается в эмпиреях педагогических мечтаний. А уж шестьдесят лет назад любой профессор изумился бы, если услышал, будто студент якобы еще и человек, мало того, индивид с целым ворохом индивидуальных особенностей.

На лекциях, в потоке из полутораста-двухсот индивидов, распределение их породистости шло по так называемой шкале прилежности. О которой все знают, но предпочитают не замечать, как нечто неприличное. Да она и является верхом неприличия.

На одном полюсе этой шкалы (обычно на передних скамьях и преимущественно бывший слабый пол) находятся считанные проценты действительных студентов — или, точнее, в подавляющем большинстве случаев, студенток — которые внимательно слушают лектора (любого! независимо от степени занудства и чуши его бормотанья), старательно конспектируют услышанное и после лекции обращаются к лектору с более или менее наивными вопросами. Лектор поневоле запоминает их в лицо — благо число таких уникумов отнюдь не астрономическое — и им гарантирована на экзамене по меньшей мере «четверка» там, где прочим выше «тройки» ни за что не подняться.

На другом полюсе (возможно дальше от лектора) располагаются прямо противоположные вундеркинды с подавляющим численным перевесом мужского пола. Одни откровенно спят (весь семестр напролет!) после бурной бессонной ночи с любимой девушкой. Другие все полтора часа страстно обсуждают не шепотом более интересные для них темы. Третьи играют в «морской бой» или в шахматы — смотря по уровню интеллекта. Четвертые с горящими глазами проглатывают книжку или журнал, выпрошенные только на этот день. Да разве мало можно найти занятий намного увлекательнее, чем слушать полуторачасовой пересказ текста, который можно за пять минут прочитать в учебнике?

Готовиться к экзаменам эта публика будет по конспектам с противоположного полюса. Впрочем, чаще всего никаких конспектов и не требуется. Все знания, которые надлежит освоить за семестр, приобретаются за десяток часов тщетных попыток понять хоть что-нибудь в учебнике, по которому читал лектор, в ночь перед экзаменом. И если повезет, можно схлопотать абсолютно такую же «четверку», как и прилежный конспектолог.

Остальное студенчество размещается в промежутке между этими двумя полюсами по так называемой «нормальной кривой»: больше всего посередке, с постепенным убыванием к обоим полюсам. Это и есть нормальный, массовый студент, способный и вздремнуть минуту-другую от постоянного умственного и эмоционального перенапряжения, и немного посплетничать, и сыграть при случае партию чего-нибудь менее продолжительного, нежели преферанс. Но в общем и целом следящий за потоком словосочетаний лектора и даже делающий в своей тетрадке какие-то пометки, непонятные никому, в том числе и ему самому. Этот студент тоже получает все 100 % знаний в ночь перед экзаменом. Вся разница — с гораздо меньшим изумлением лихорадочно листает страницы учебника.

* * *

Я явно не принадлежал ни к одному из полюсов. Мало того, как истый педантичный козерог, попадал на «нормальной кривой» в точку, расположенную гораздо ближе к первому полюсу, нежели ко второму. Иными словами, мог и отвлечься на минуту от темы лекции (например, взглянув на Галю П.) и обменяться последними новостями с соседом, но в основном слушал, все понимал, как хорошая собака, но, в отличие от этого животного, еще и конспектировал.

Поэтому, если бы вуз состоял только из лекций, я мог бы закончить практически любой, и стать по любой специальности посредственным специалистом, каковых как известно, ровно два из каждых трех (третий — откровенно плохой, и лишь один из сотни, совершенно независимо от успехов в учебе, по непонятным доселе причинам, получается хорошим, лишь один из миллиона, в порядке чуда, — отличным; по крайней мере, от привычного безобразия).

Увы, вуз состоит не только из лекций, но еще из семинаров, практических занятий, лабораторных курсовых и уймы других работ, составляющих прозу студенческой жизни. Не говоря уже о таких бедствиях, как домашние задания. Тут уже не полтораста-двести в потоке, а двадцать-тридцать в академической группе. И каждый — как голый в витрине магазина для всех окружающих. И уже не лектор где-то вдали, за горизонтом, а преподаватель («препод» на языке современной молодежи) постоянно в метре от тебя. И ты перед ним — как призывник без трусов перед призывной комиссией. Потому что он таких фруктов, как ты, перевидал сотни, если не тысячи, и с первого взгляда понимает, что за сокровище перед ним.

При этом статика дополняется динамикой. В октябре мы еще знакомились, и любая неудача могла показаться случайной. Как в детских играх: первый раз прощается… В ноябре уже достаточно перезнакомились (в том числе и с преподавателями), и каждая неудача порождала молчаливый вопрос: что же ты с таким кувшинным рылом лезешь в калашный ряд? То есть, детская игра продолжалась: второй запрещается! А в декабре, когда уже кончался семестр (в январе предстояла зачетная сессия, причем такая роскошь,