в переулок. Тот вывел меня в другой переулок, который тогда и еще целых полвека назывался улицей Павлика Морозова. Вот и дом № 12 — многоэтажка 30-х годов, возвышавшаяся над дореволюционными домишками пресненского захолустья. Маленькая незаметная вывеска «Институт международных отношений НКИД СССР». Никого. Пустой вестибюль. Даже сторожихи нет.

Я попал в институт ближе к вечеру, и он был совершенно пуст (конечно, сторож где-то существовал, но в Москве военных лет было несоизмеримо безопаснее, чем в Москве конца XX — начала XXI века). Да мне и не надо было никого. На стене рядом с раздевалкой висели расписания занятий 1-го и 2-го курсов (институту шел второй год). Боже мой! Не то, что математики и начерталки — даже физики и химии в помине не было. Не говоря уже о черчении. Сплошная гуманитария! Как раз то, что надо.

Спустя несколько дней я явился в канцелярию расспрашивать о возможности и условиях перехода. Итогом моего визита была стандартная бумажка для таких же любопытных, как и я, размноженная под копирку. В ней только оставалось проставить мою фамилию и подпись секретаря директора института.

Бумажка предупреждала, что прием проводится «на общих основаниях» — тех же, что и для всех других вузов страны. Поступающие обязаны выдержать вступительные экзамены по истории СССР, географии, русскому языку и литературе (устно и письменно), а также по иностранному языку. Гарантировалась стипендия, но без упоминания о двухстах рублях, которые надо было ежемесячно платить за обучение, наверное, даже при именной стипендии… Гарантировалось также общежитие иногородним, для меня излишнее. Специально уточнялось, что прием производится только на первый курс института и только с 1 по 15 июня. Но главное состояло в перечне необходимых документов. Там, помимо стандартных анкеты, заявления, автобиографии, аттестата, справки о состоянии здоровья и двух фотокарточек, фигурировала также «характеристика общественной организации». Это означало, что переход возможен только с согласия формально комсомольской организации, а фактически — парткома и дирекции МАИ. В свою очередь, такое согласие было невозможно без письменного или устного (телефонного) запроса из ИМО. Получался порочный крут, разорвать который можно было только произведя соответствующее впечатление на приемную комиссию ИМО.

* * *

Я отправился к инспектору, у которого попросил аудиенции и которому, как мог, объяснил свое положение. Видимо, смог объяснить, а инспектор смог понять и в объясненное положение войти. Я совершенно не помню этого разговора — настолько волновался, понимая, что решается судьба жизни. Но налицо материальный результат разговора — даже два: во-первых, совет-разрешение написать заявление на имя директора ИМО с просьбой о приеме; во-вторых, письменная реакция ИМО на это заявление.

Черновик заявления тоже хранится в моем архиве и не дает простора фантазии:

«Директору МГИМО т. Степанову

(Я не знал тогда еще даже имени-отчества, так что отпадают малейшие подозрения в личных связях.)

В 1944 г. я с отличным аттестатом окончил на Урале среднюю школу и, имея очень ограниченные условия и время для выбора вуза, вынужден был поступить в Московский авиационный институт.

Сейчас, после того как я прослушал материал 1-го курса этого института и более серьезно ознакомился с предстоящей мне профессией, я пришел к выводу, что ошибся в выборе последней.

О вверенном Вам институте я узнал недавно и решил, что его программа целиком удовлетворяет моим склонностям (так в подлиннике — Авт,), и на том поле деятельности, которое он открывает, я буду более полезен нашей Родине, чем в качестве инженера.

В связи с этим я прошу Вас принять меня на 1-й курс Московского государственного института международных отношений в порядке перевода, о котором я возбуждаю ходатайство перед директором МАИ.

4 июня 1945 г.»

Замечу: это было мое личное творчество, потому что у отца был совсем иной стиль изложения и, насколько помню, родителей я держал в курсе дела лишь в самых общих, как бы предположительных, чертах. Иначе, по имевшемуся опыту, была бы неизбежна паника в страхе за единственное чадо — ведь речь шла в самом буквальном и хорошо понимаемом ими смысле о жизни или смерти их ребенка (пусть даже 18-летнего).

Второй документ был прислан мне почтой по домашнему адресу в ответ на первый и датирован 27 июня 1945 г. Мне предписывалось явиться в приемную комиссию ИМО в четверг 5 июля 1945 г. к 12 часам дня «для прохождения Мандатной комиссии», т. е., поскольку я и здесь проходил, как круглый отличник, без экзаменов, имелось в виду только собеседование при обсуждении сданных документов.

Я совершенно не помню и этого обсуждения, потому что волновался еще больше. Наверное, рассказал все, как есть. Наверное, рассказал о том, что прочитан за последнее время не из беллетристики и не из учебников. Наверное, ответил на какие-то вопросы. Наверное, удачно, потому что хорошо помню: вышел с убеждением, что мой вопрос решен положительно.

Наверное, так оно и было. Наверное, последовал телефонный звонок из ИМО в МАИ. Иначе бы мне век не видать сохранившейся справки, датированной 17 июля 1945 г., т. е. аккурат в те дни, когда был разгар экзаменов, и я еще не приступал к своей плачевной эпопее по многократной сдаче «начерталки» и еще более многократной несдаче математики. В справке указывалось, что «МАИ не возражает против перевода студента Бестужева И. В. в другой вуз».

Здесь присутствовало ключевое слово, решавшее дело. Один разговор — переход негодяя, вздумавшего метаться по институтам в трудное для страны время. И совершенно иной — перевод человеко-единицы по неведомым ему усмотрениям начальства из одной камеры в другую. Сегодня за букву «в» вместо «х» в схожей ситуации взяли бы, как минимум, десяток-другой тысяч долларов. Тогда это делалось совершенно бескорыстно — минутным телефонным звонком одного достаточно высокого чиновника другому.

Сообразно этой справке, родилась другая — о том, что студент Бестужев с 1 августа по 16 сентября 1945 г. находится в отпуске и в эти дни не может быть сцапан ни милицией, ни военкоматом, как беглый каторжник. 23 августа почтой пришло извещение о том, что я принят в ИМО и обязан приступить к занятиям с 15 сентября. Соответственно 11 сентября появилось официальное согласие Наркомата авиационной промышленности СССР на мой перевод в систему Наркомата иностранных дел СССР, о чем той же датой мне была выдана справка из МАИ. Видите, на каком уровне решались тогда такие дела и насколько редким, из ряда вон выходящим, был мой случай.

Единственный спасительный шанс из миллиона губительных…

Занятия в ИМО начинались 15 сентября, a l-гo сентября мне почтой пришло предписание явиться 10