Он стал зависать в океанах, плавая там, чтобы не стоять на месте. Это давало ему чувство комфорта. Он не утруждал себя выходить из океана, когда облегчался, один или два раза. Он больше не вытирался. Он просто заполнял океаны своими отходами. Очень скоро он лежал в кучах собственного дерьма.

Наконец, он встал, и шатаясь пошел, низко наклонив голову. Ходить было неудобно. Ползать было неудобно. Делать почти все было неудобно, а он разрушил все, что было на земле ценного.

Большой Человек глубоко вздохнул и встал. Его голова находилась в открытом космосе, и он мог видеть, как мимо проносятся всевозможные рукотворные обломки. Он чувствовал, что растет, даже когда стоял. Он высунул голову обратно в атмосферу и втянул в себя мощную струю воздуха. Все, что дышало воздухом поблизости, погибло от недостатка кислорода.

Стоя с полной грудью, он обнаружил, что верхняя часть его тела стала легкой. Он согнул колени и прыгнул. Он поднимался все выше, и выше, и выше. Это было весело. Это было великолепно. И он не упал. Никакой гравитации. Он парил в черной, усеянной звездами пустоте космоса. И он продолжал расти. Его воздух закончился. Он перестал дышать. Он перестал мыслить. Он перестал быть. Но он все равно рос. Его тело стало таким большим, что с земли внизу то, что осталось от человечества, могло видеть его очертания на фоне солнца; он был похож на огромную бумажную куклу, вырезанную из черного бархата.

Большой Человек вошел в гравитационное притяжение Солнца. Он устремился к нему, как ракета. Он вырос настолько, что его тело загородило его лучи, и на Земле стало темно и холодно, погибли люди, животные и растительность. А Большой Человек все рос и рос, устремляясь к обжигающе горячему свету Солнца. И когда он подошел к солнцу, он был таким большим, с раскинутыми руками, что если бы кто-нибудь остался, чтобы увидеть его, он мог бы подумать, что большой темный человек собирается поймать огромный желтый мяч.

Солнце встретило его огнем, и для Большого Человека все было кончено. Он превратился в огромный клубок пламени. Внизу холодный, мертвый шар земли продолжал вращаться и кружиться под тяжестью голодного солнца.

Перевод: Грициан Андреев

Выброшенный на берег

Joe R. Lansdale, "It Washed Up", 2008

В лунном свете, в звездном свете мнится, что волны взвихряют белую мыльную пену. Хлещут о берег и бьются о темные скалы, мчатся назад, оставляя морскую траву и плавник, возвращая к истоку весь мусор и нечистоты, которыми с морем делятся люди.

И вечером ранним, и в полночь глухую хлам выносило на берег. А ровно в час и минуту, когда море отхлынуло, унося с собой мыльную пену, дрогнула горсть морских спутанных нитей, роняя жемчуг капель прозрачных. Дрогнула, встала, и жемчуг капель скатился, а мусор прилип еще крепче, и приняло чудо-юдо морское человеческий облик — облик смутный, и темный, и вольный как ветер.

Человек из стеблей морских и хлама в сиянии восстал из пены и капель жемчужных и двинулся к городу, а там он увидел, как проносятся автомобили, как блестят мостовые, залитые светом, — из мрака проулка, где скрылся, — услышал, как люди кричат, как грохочет железо, и решил до поры оставаться во мраке.

Он прошел вдоль проулка, во мраке, и свернул в другой, еще более узкий и темный, и, хлюпая, шел по нему, пока не вышел к театру, а там, у задней двери, на картонке сидел старик с губной гармошкой и в поношенной шляпе и играл блюз, пока не увидел, как чудо морское подходит к нему, шаркая влажною лапой.

Музыка смолкла, чудище головой покрутило и, нависнув над стариком, лапищу вдруг протянуло, шляпу взяло у него с головы и на свою опустило. А тот застыл, пораженный, в испуге, и тут чудо морское выхватило гармошку. Старик задрожал и бежать от него пустился.

Ко рту поднесло чудо-юдо гармошку и дунуло — вышел безмолвный звук. Дунуло снова — вышел шум моря, завывание ветра. Оно двинулось дальше, выдувая мелодию, двигаясь в такт буги-вуги, скользя в такт тустепа. Сначала тело жило собственной жизнью, но вскоре звук и движение стали единым целым: качаясь, оно создавало музыку и дуло все неистовее, все сильнее. Ноты разлетались по городу, как летучие мыши.

Прочь шло чудо морское, шло к свету, и играло, играло — так громко, что сталкивались машины, и люди, крича, выбегали и вскоре уже шли чередой за чудом морским, а оно играло все громче, и вереница двигалась в такт, повторяя движенья, в ритм буги-вуги, в тустепе скользя.

Те же, кто идти не мог, крутили колеса колясок, жали на кнопки электромоторов, и собирались из переулков калеки, минуту назад просившие милостыню, прыгавшие на костылях, а иные, без костылей, следом ползли, и кошки с собаками свитой за ним бежали, и скоро остались лишь те, кто ходить и вовсе не мог, — младенцы в люльках, или смертельно больные, или глухие, звука гармошки не слышавшие, — и шествовало чудо морское, а все люди города двигались следом.

Оно из города вышло, спустилось на берег, по камням и скальным обломкам, в море вошло и волну оседлало, продолжая играть, а люди и звери из города следом шагнули, и много часов они друг за другом сходили на дно и тонули, и только голова чуда-юда болталась между волнами, а странная музыка выла над морем, пока никого не осталось — утонули все, кто из города вышел. И их выбрасывало на скалы и пляж, побитых о камни, от воды раздутых, и лежали они точно так же, как мусор когда-то лежал, отторгнутый морем.

И наконец чудо морское двинулось прочь, играя прекрасно и нежно, и брошенные младенцы в домах прекращали рыдать, чудесные звуки