Шрифт:
Закладка:
Эдмонд Хардекопф достал из кармана сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Затем поднес к спичке маленькую опасную газету. Тонкая бумага вспыхнула: светлое пламя взвилось кверху. Он вертел и поворачивал листок, пока тот не сгорел.
Эсэсовцу Эдмонду Хардекопфу стало как-то не по себе. Задумчиво возобновил он свой обход. Вдруг он круто повернулся, быстро пошел обратно и тщательно осмотрел пол. Увидев на линолеуме едва заметные остатки сожженной бумаги, он вынул носовой платок и во все стороны развеял пепел.
V
В угаре первых дней так называемой гитлеровской весны Эдмонд Хардекопф, состоявший в отряде эсэсовцев, заявил начальству о своем добровольном желании нести службу надзирателя в Фульсбютеле. Но не прошло и месяца, как он уже сожалел о своем поспешном шаге. Он соблазнился возможностью сделать карьеру, верно. Но чем он мог стать в этом тюремном здании? Шарфюрером? Штурмфюрером? Ему хотелось попасть в административный аппарат, стать со временем крупным чиновником. Нынче все, кому не лень, поступают на государственную службу, важно лишь заручиться какими-нибудь связями, покровителями. Правда, будучи надзирателем в тюрьме, можно перейти потом в управление на должность чиновника. Но оставаться тюремным надзирателем и считать это своей профессией? Да ведь здесь ты и сам наполовину заключенный. И потом, в любой момент может произойти нежелательная встреча. Эдмонд опять подумал о Вальтере Брентене. Как ни безразличен был ему Вальтер, все же предстать перед ним эсэсовским надзирателем крайне неприятно. А вдруг Фрица Ирмшера привезут в Фульсбютель, да еще в его секцию… Нет, такого себе даже представить нельзя… Прочь отсюда — это самое правильное. В надсмотрщики он никогда не годился и к тюремному воздуху никогда не привыкнет.
Эдмонд Хардекопф был женат на дочери состоятельного коммерсанта и когда-то надеялся, что она унаследует довольно значительное состояние родителей: Лисси была единственной наследницей. Была единственной… К ужасу Эдмонда и Лисси, коммерсант Андреас Тормейль, несмотря на свои шестьдесят два года, женился на крепкой тридцатилетней женщине, которая родила ему сына, а значит — наследника. С этого момента между дочерью и зятем, с одной стороны, и старым Тормейлем и его молодой женой — с другой, встала стена ненависти и вражды. Лисси Хардекопф сказала однажды мужу:
— Пусть мы живем в бедности, но, по крайней мере, без всякой грязи.
Эдмонд одобрительно кивнул, но подумал: «Пусть бы грязь, лишь бы богатство».
Сегодня жена встретила Эдмонда вопросом:
— Ты, конечно, тоже забыл, правда?
— Что?
— Что сегодня день рождения твоей матери.
— Сегодня?.. Да, верно!
— Мы приглашены на обед. Мне это как нельзя более кстати — не надо готовить… Но что мы ей подарим?
Эдмонд Хардекопф купил вешалку для прихожей, о которой мать давно мечтала.
Период «бури и натиска» в супружеской жизни Эмиля и Аниты Хардекопф остался позади. Покончено было с развлечениями на стороне, и к старости Эмиль и Анита превратились в солидную супружескую пару. Эмиль Хардекопф заведовал несколькими складами в гамбургском порту и неплохо зарабатывал. Точно искатель приключений, на склоне дней своих бросивший якорь у тихой пристани, он превратился в домоседа и оброс жирком. Он был очень доволен, что сын его вступил в ряды эсэсовцев. Сам же не торопился стать членом гитлеровской партии. Он не верил в прочность этой власти. И боялся поспешным решением осложнить свою жизнь в будущем, когда придут те, кто сменит гитлеровцев.
Анита угощала сына и невестку. С годами она округлилась, но сходство с цыганкой не утратила. Как ни постарела она, как ни увяло ее лицо, большие темные глаза сверкали по-прежнему. По случаю дня своего рождения она разоделась по-праздничному.
Эмиль Хардекопф был страстным любителем рыбной ловли, и Анита хвастала перед сыном добычей, которую в подарок ей привез сегодня отец из Плена.
— Две большие щуки. В одной три килограмма весу. Разбойница! Как она боролась за свою свободу, за свою жизнь! Эмилю стоило немалого труда вытащить ее из воды…
— Да, мама, — почему-то вдруг вспомнил тут Эдмонд, — ты знаешь, Вальтер Брентен вовсе не убит, как говорят. Он сидит у нас в Фульсбютеле, в одиночке. Должно быть, в чем-то серьезном замешан.
— Как, он жив? — воскликнула мать. Но, по-видимому, она не очень-то обрадовалась новости. — А отец Вальтера? Сидит еще?
— О нем я ничего не слышал. Но что касается Вальтера, то это вполне достоверно.
— Отцу ничего не говори. Он опять начнет волноваться.
— Ты думаешь, его это расстроит?
— Расстроит? Чепуха какая. Он за себя волнуется. Такие родственнички нынче — опасное дело.
— Рыба замечательная, мама, — похвалила Лисси.
— Спасибо, детка. Вот мужчины, так те никогда не похвалят, подай им что хочешь. Они попросту набивают себе брюхо, и все тут.
— Что поделывает Гейни? — осведомился Эдмонд о своем брате. — Как ему живется? Нравится ему Лейпциг?
— Он теперь в Дрездене… Мальчик пробивает себе дорогу. Он не такой молодчина, как ты, но знает чего хочет.
— Все еще рвется за границу?
— Еще бы! В конце концов, фирма, пожалуй, пошлет его в Южную Америку. Но он еще нуждается в практике. Через несколько лет из него, конечно, получится дельный механик.
— А я бы ему советовал оставаться в Германии. Нам тоже нужны механики, — сказал Эдмонд.
— Пусть Гейни идет своей дорогой. Он мальчик настойчивый, добьется чего хочет. Если, конечно, не женится. Пока холост, перед ним весь мир открыт, — отстаивала Анита младшего сына.
— У него нет чувства политической ответственности перед фюрером и народом, — вспыхнул Эдмонд.
— У тебя зато его столько, что на двоих хватит, — отозвалась мать.
Эдмонд Хардекопф, прищурившись, недоверчиво посмотрел на нее. Он не был уверен, говорит она иронически или с похвалой.
Заметив недовольное лицо сына, она продолжала:
— Достаточно, если в семье кто-нибудь один занимается политикой. А тебе, мой сын, политика как нельзя более к лицу.
Эдмонд Хардекопф повернулся к жене и, ухмыляясь, сказал:
— Слышишь? Мать делает мне комплименты, лишь бы я не мешал ей потворствовать ее любимцу… В прошлом году еще он души не чаял в двоюродном братце Вальтере. Держу пари, что она защищала бы
