— Глупости, ты плохо знаешь своего брата, — отвечала мать. — И помнится, не далее как в том же прошлом году, у тебя был товарищ, Фриц, кажется, звали его? И тоже ведь коммунист, правда? Выходит, брату нельзя, а тебе можно… Значит, Фридин сын жив? Как она обрадуется, когда узнает.

— Пока жив, — сказал Эдмонд.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

— Перевести ли Брентена из карцера в общую камеру — это только одна сторона вопроса, господин обер-комиссар. Теперь меня куда больше занимает другая. Очень странно, что до сих пор вы уделяли так мало внимания именно этой стороне.

Полицей-сенатор Пихтер положил левую руку на бумаги, лежавшие на письменном столе, и уставился сквозь очки на комиссара гестапо. Это был атлетического сложения человек, наголо обритый; он сидел прямо, вытянувшись в струнку.

— Во-первых, — начал полицей-сенатор, — как и через кого стало известно о заключении Брентена в карцер? Да еще так широко известно, что этим делом занялась нелегальная печать. Во-вторых, почему появившееся в газете известие о смерти Брентена не было тотчас же опровергнуто вами, точнее, скажем, нами? Призадумались вы над этим?

— Конечно, господин полицей-сенатор, — ответил обер-комиссар. — Но десять недель карцера — такая штука вряд ли может остаться в тайне. Особенно при невероятной текучести состава арестованных. Вам известно, что творилось в последние недели и месяцы…

— Если не ошибаюсь, этот корпус — бывшая женская тюрьма — не был заселен. К тому же он совершенно изолирован от остальных корпусов.

— Его уже заселили, господин полицей-сенатор.

— Да, позавчера.

— Но ведь подготовка к этому велась давно. Кроме того, о Брентене знали, конечно, некоторые кальфакторы.

— Так это же уголовники из долгосрочных. Как бы то ни было, вы не расследовали это дело, господин обер-комиссар?

— Слухи всегда просачиваются на волю… Бывает, что надзиратели болтают лишнее.

— Один из заключенных покончил самоубийством?

— Да, господин полицей-сенатор. Арнольд Лерке, бывший рейхсбаннеровец, из руководящего состава. Оказал сопротивление. А потом повесился на канализационной трубе.

Полицей-сенатор Пихтер развернул «Гамбургер нахрихтен».

— Газета использовала этот случай как сенсацию. Да, ловкие люди.

— Не такие уж ловкие. Спутали самоубийцу с заключенным, посаженным в карцер.

— Не умышленно ли? Об этом вы не подумали? Сначала кампания по поводу карцера, потом, чтобы подлить масла в огонь, ложное известие о смерти заключенного.

— Сомневаюсь, господин полицей-сенатор. Ведь продолжать кампанию они не могут, так как заключенный, по их собственным данным, умер.

— Каким собственным данным? О смерти сообщает «Гамбургер нахрихтен», а не коммунисты.

Пихтер недовольно покачал головой, откинулся на спинку стула и сказал:

— Не нравится мне все это! Тут что-то не так! Сколько он сидит в карцере, этот парень?

— Два с половиной месяца, господин полицей-сенатор!

— И ни разу не заявил о своем согласии подписать заявление?

— Нет!

— Гм! Надо послать опровержение в «Гамбургер нахрихтен», да похлеще. Но не вдавайтесь в объяснения, не указывайте, что тут спутаны два разных лица. Мы только сыграли бы на руку газетчикам. Сообщите, что они дали неверные сведения. Заключенный Бренде…

— Брентен, господин полицей-сенатор, Вальтер Брентен.

— Заключенный Вальтер Брентен жив и здоров. Пусть сам подтвердит это в письменном виде, а вы пошлите его заявление в газету. И разрешаю выпустить его из одиночки.

— А если он откажется, господин полицей-сенатор?

— Не может же он отказаться подтвердить, что жив?

— Коммунисты все могут, господин полицей-сенатор.

— Вот как! Приятно слышать такие признания от своих сотрудников. Нечего сказать.

II

В этот же день в подвал явился штурмфюрер и приказал открыть камеру Вальтера. Он нерешительно переступил порог и бросил на Вальтера испытующий и настороженный взгляд.

— Как живем?

— Хорошо, господин штурмфюрер.

— Только хорошо?

— Очень хорошо, господин штурмфюрер.

— Так!.. Рад за вас.

Он повернулся к надзирателю.

— Побрить и остричь! Затем — на допрос! В мой кабинет.

— Слушаю, господин штурмфюрер.

И они ушли.

Вальтер закрыл глаза и глубоко вздохнул. Казалось, какая-то невидимая и тяжелая, очень тяжелая ноша свалилась с плеч… Что это может означать, если не конец заключения в карцере?

Радость была так велика, что Вальтер почувствовал слабость в ногах. Он овладел собой, выпрямился, как после долгого сна, и улыбнулся. Два с половиной месяца он продержался, а теперь, что бы с ним ни случилось, все будет легче.

В камеру вошли эсэсовский надзиратель и кальфактор, которого Вальтер еще ни разу не видел. Кальфактор поставил табурет на середину камеры.

— Сколько тебе нужно времени?

— Десять — пятнадцать минут, господин надзиратель.

— Не разговаривать друг с другом. Понятно?

— Понятно, господин надзиратель.

Камеру заперли.

Еще не заглохли шаги поднимающегося по лестнице надзирателя, как кальфактор спросил:

— И давно ты тут сидишь?

— Два с половиной месяца.

— Господи помилуй!

Он выложил завернутые в кусок мешковины машинку для стрижки волос, ножницы, гребень, кисточку для бритья, мыльницу и сказал:

— Ну, садись.

Вальтер сел на табурет. Он внимательно взглянул на заключенного. Синий комбинезон придавал ему сходство с механиком. Это был еще совсем молодой парень — лет двадцати восьми, с землисто-серым цветом лица и глубокими складками в углах рта.

— Политический?

— Рехнулся ты, что ли?

Заключенный снял крышку с мыльницы, насыпал в нее мыльный порошок и подошел к крану.

— Политический! Как бы не так. Я еще не сошел с ума. К тому же…

Вальтер, откинув голову назад, посмотрел ему прямо в лицо. Холодные серые глаза, равнодушный взгляд, но очень красивые каштановые волосы, тщательно расчесанные на пробор, блестящие, вьющиеся.

— Что — к тому же?

— К тому же всем вам политическим — грош цена.

— Почему это?

— Да потому! Позволяете обращаться с собой, как со скотом; вас избивают до полусмерти, пытают… А вы что? Позволяете убивать себя, как телят, только и всего.

— А что мы должны, по-твоему, делать?

— Вы? Ну, здесь-то ничего путного не придумаешь, но ваши товарищи на воле…

— Они и делают кое-что.

— Ну уж! Дразнят нацистов, выводят надписи на стенах.

— А что бы ты предложил?

— Если говорить напрямик, то за каждого товарища, которого загубили нацисты, нужно укокошить одного из нацистов. Смерть за смерть! Вот тогда я скажу: почет вам и уважение! И нацисты очень скоро стали бы как шелковые.

«Провокатор! — подумал Вальтер. — Шпик. Берегись! Обдумывай каждое слово».

— Бороду твою надо бы снимать машинкой. Тут затупишь самую острую бритву.

Он все же взял в руки бритву и стал осторожно скрести щеку Вальтера. Было больно, и Вальтер несколько раз вздрогнул.

— Мне поручено передать тебе привет, — продолжал тюремный парикмахер, не прерывая работы.

— От кого?

— Да сиди спокойно, а то порежу!.. От твоих товарищей, конечно. Отец твой — тоже сидел.

— Да? Где он