Шрифт:
Закладка:
Член союза гитлеровской молодежи Рудольф Форсман из седьмого «А» подошел с несколькими книгами в руках к огню и крикнул:
— «Капитал» Карла Маркса! Я бросаю эту подстрекательскую еврейскую книгу в огонь! Смерть ей!
Ученики захлопали и не унимались, пока директор Рохвиц и учителя, стоявшие впереди, не опустили руки.
— «Книгу песен» еврея Генриха Гейне — в костер. Смерть ей!
— «Манифест Коммунистической партии» — программа еврейских разрушителей мирового порядка. Пусть сгинет в огне!
Новый взрыв аплодисментов. Рохвиц обратился к стоявшему позади него учителю Лопперту:
— Великолепно комментируется!
— «Статьи и речи» — книга Эрнста Тельмана, вождя немецких коммунистов! Смерть ей!
После каждой брошенной в огонь книги и возгласа пятнадцатилетнего шарфюрера: «Смерть ей!» — следовали бурные аплодисменты. Весь этот спектакль отчаянно забавлял мальчиков и девочек, собранных на школьном дворе. Ну, можно ли это сравнить с постылыми уроками в классе! Альфонс Гутер из шестого «А», который все время выкрикивал: «Никакой пощады! Чем меньше книг, тем лучше!» — был героем дня, и слова его каждый раз встречались веселым смехом.
Ровно в двенадцать все учащиеся со своими педагогами собрались в гимнастическом зале на торжественный доклад. Над ораторской трибуной, покрытой флагом со свастикой, на красном транспаранте было выведено большими буквами: «Сильная воля рождает подвиг».
В обширном зале учащиеся выстроились в каре по классам. Учителя походили на офицеров. Впереди стояли младшие школьники и школьницы, позади — старшеклассники.
— Внимание!.. Сми-ир-р-но!.. — скомандовал учитель гимнастики Лопперт.
Ученики и учителя подтянулись. Рохвиц поднялся на трибуну.
— Вольно!
По гимнастическому залу прокатился шорох.
Рохвиц начал свою речь.
Точно пастор, он предпослал своему выступлению изречение, но не из Библии, а из «Заратустры» Ницше. Он продекламировал:
— «О братья, я посвящаю вас в ряды новой знати и указываю вам путь: станьте свидетелями, и производителями, и сеятелями будущего».
Затем, следуя примеру своего фюрера, Рохвиц напомнил аудитории о прошлом, полном позора, партийных распрей, национального бессилия. Школы Веймарской республики с ее многочисленными политическими партиями он назвал питомниками фальши и лжи, слабохарактерности и глупости.
— Это был дух Иуды, дух иудеев, — воскликнул он с пафосом, — стремившихся надеть на наш любимый германский народ смирительную рубашку, чтобы на веки вечные поработить его, сделать беззащитным объектом эксплуатации и подчинить господству мамоны. Это был дух большевизма, который утверждает, будто хочет освободить человечество от мамоны, на деле же именно этому идолу приносит его в жертву, ибо большевизм тоже иудейского происхождения и на иудеях держится.
Далее Рохвиц сказал, что среди немецкого народа есть еще ослепленные люди, которые с недоверием относятся к фюреру, потому что до сих пор не освободились от обаяния завлекательных, но дьявольски лживых фраз иудейско-большевистского языческого учения. Сжигание книг он назвал символическим актом очищения и воскликнул:
— Да сгинет все фальшивое, дабы расцвело все истинное!
Затем последовал придуманный им «гвоздь» сегодняшнего выступления, на эффект которого он особенно рассчитывал. Рохвиц напомнил о том, что отцы и матери некоторых учеников тоже арестованы как враги нового государства. Однако, уверял он, их сыновья и дочери не должны страдать за своих провинившихся отцов и матерей, при том условии, разумеется, что дети будут честно стараться стать лучшими людьми, чем их родители, и будут верой и правдой служить Адольфу Гитлеру.
— Эрвин Кралер, где твой отец?
Фрейлейн Гильберт зашептала на ухо одному из своих маленьких питомцев, уговаривая его ответить. Но мальчик отчаянно замотал головой, и на глазах у него выступили слезы.
Директор потребовал:
— Кто даже ответить не может от стыда, за того пусть скажет классный наставник. Эрвин Кралер!
Классная наставница Гильберт ответила:
— В каторжной тюрьме!
— Мартин Брезе!
Звонкий ребячий голос крикнул:
— В концлагере!
— Гольдина Меербах!
Послышалось всхлипывание, затем раздался голос классного наставника Бельмана:
— В тюрьме!
— Фриц Экехарт!
— В концлагере Фульсбютель.
— Артур Келер!
Классный наставник Мельцер ответил:
— В концлагере.
— Марианна Ледер, где твоя мать?
Девочка и классный наставник одновременно выкрикнули:
— В концлагере.
— Виктор Брентен, где твой отец?
Наставник Цимер ответил:
— В концлагере!
— Нет! Его уже нет на свете!
По рядам учеников пронесся беспокойный шорох. Многие повернулись к третьему «Б», откуда был дан ответ.
Наставник Цимер, бледный как смерть, испуганно уставился на директора. Тот вскинул глаза, возмущенный прокатившейся по залу волной тревоги, и продолжал:
— Эдгар Пренгер!
Ответа не последовало.
Ученики и учителя молчали. Зловещей была эта тишина. Казалось, не слышно дыхания, хотя в зале стояло несколько сотен учащихся.
— Эдгар Пренгер! — прозвучало снова резко, словно команда.
— В концлагере! — В голосе отвечавшего учителя явно слышалась досада.
Рохвиц понял, что эффект его затеи оказался совсем не тот, на который он рассчитывал. В его списке значилось еще несколько имен. Но он опустил их, сказал в заключение несколько слов о человеческих заблуждениях, здоровом ядре, честной самопроверке и о победоносной правде.
— Внимание!.. Сми-ирр-но!
Рохвиц сошел с трибуны; к всеобщему изумлению, он быстро зашагал между рядами учеников, построенных в каре, и, не оборачиваясь, выскочил из зала.
— Вольно!
Учащиеся и учителя растерянно переглядывались. По рядам пробежали хихиканье, шепоток, смех.
Учитель гимнастики Лопперт спас положение. Он скомандовал:
— Внимание!.. Сми-и-ррно! Классами разойдись! Седьмой «А» выходит первым. Вперед, марш, марш!
Подобно роте солдат, старшеклассники, печатая шаг, первыми вышли из зала.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
Часы могут тянуться вечность, а дни мелькать, как минуты. Первый день в кромешной тьме был не самый тяжелый; двадцатый — почти что сносен, но дни между первым и двадцатым, особенно третий, четвертый, пятый, были нестерпимыми. Не раз Вальтер терял власть над собой. Он бился головой о глухие, темные, холодные стены, он готов был в исступлении броситься на первого попавшегося эсэсовца и голыми руками вцепиться ему в горло. Целыми сутками никто не входил к нему, не спускался в подземелье, пожалуй, даже не заглядывал в эту часть здания. Никто не объявил ему, что, помимо заключения в карцер, его лишат еще и еды, заставят три дня голодать. И он решил, что либо о нем забыли, либо его хотят обречь на голодную смерть.
На четвертый день утром эсэсовский вахмистр отпер камеру, и кальфактор подал Вальтеру кружку цикориевой бурды и ломоть хлеба. На вопрос Вальтера эсэсовец издевательски ответил:
— Забыли? Мы ни о ком не забываем! Все идет как полагается! Мы ведь
