Надя работала штурманом – заранее говорила, где перестроиться вправо, где влево – дорогу знала назубок. Когда по кольцевой выехали на Горьковское шоссе, она решила, что мне пора перекусить. Не отрывая от дороги глаз, я протягивал руку, покорно ел бутерброды один за другим и запивал чаем из термоса – возможности отказаться Надя не предоставляла. Рта не закрывала: в субботу шли из церкви – там под горку, не чищено. Валюша поскользнулась и плечо вывихнула. Очень больно ей было. Чуть криком не кричала. В больнице-то руку ей к груди примотали, а она – и смех и грех: как я теперь, говорит, креститься буду? Рука-то правая! Но к причастью со мной пошла. Батюшка у нас там хоть молодой, но внимательный. И голос не гнусавый. И не трындит, что слова разобрать не успеваешь. Я ему на исповеди говорю: нет сил жить, не вижу смысла. А он мне знаешь что? А никакого смысла, говорит, в жизни нету. Смыслом ее наделяет тот, кто ее проживает. Вот ты, говорит, в Бога веруешь? Вот тебе и смысл. Так-то! А ты как думал? Что-то неслышно пробормотав, Надя три раза перекрестилась.

В Покрове заехали на заправку. Замок пробки бензобака запсивел. Пожилой заправщик принес отвертку, молотком забил ее в личинку и с силой провернул – замок отомкнулся. Сколько ему дать? – спросил я у Нади. Полтинника выше крыши, ответила она. На старые – пятьдесят тысяч будет! Когда выехали с бензоколонки, Надя сказала: у меня была точка на Коптевском рынке, торговали трикотажем. Бандиты достали – нет мочи. Леша куда-то один раз позвонил, и все! Больше не трогали – у его сослуживцев дети в силу вошли. Умел твой отец решать вопросы. Да, сказал я, кроме одного. Не поняла? – сказала Надя. Мать по-человечески так и не похоронил. А я ему говорила – говно вопрос! Подумаешь, справки потерял! Делов-то! А он стеснялся. Не любил дураком выглядеть. А кто любит?

За Петушками свернули в заснеженное поле, отороченное черневшим вдали лесом. По снегу тянулся свежий след от протекторов – через несколько минут он привел нас к садовому товариществу «Маёвка». Остановились у огороженного сеткой-рабицей участка. Ну вот она, наша фазенда, с гордостью сказала Надя. Шесть соток, зато свои! Домик был похож на соседние – ломаная шиферная крыша, окна закрыты покосившимися ставнями-жалюзи. На досках обшивки шелушилась коричневая краска.

Неглубокий снег поскрипывал. Сам строил, сказала Надя. Я говорю ему: Леш, с твоим-то сердцем! А он тюк-тюк молоточком и года за три все сделал. Только на каркас и крышу нанимали. Видишь яблоню? – спросила Надя. Антоновка. На корявом деревце ветерок пошевеливал несколькими уцелевшими и все еще зелеными листиками. На ней, сказала Надя, каждая ветка – особенная. Вон та верхняя – «уэлси», пониже – коричная. А те, что позади и сбоку, – «китайка» и «белый налив». На одном дереве – целый сад сотворил. Сам прививал – приезжай летом, попробуешь отцовских яблочек.

Мы обошли дом. Вроде как все целое, сказала Надя, следов нет. Тронула меня за руку: подожди, мне надо. И скрылась в дощатой будке туалета на дальней границе участка. Вот суки, стульчак сперли, сказала она, выйдя из будки, на ходу застегивая пальто. Ладно, не велика потеря, бывало и хуже.

На промороженной веранде стоял книжный шкаф из моей комнаты на Волкова. На верхней полке сверкали золотистыми орнаментами разноцветные корешки «Библиотеки приключений». Когда мне было десять лет, я пришел на поселковую почту Мирного получать последний – двадцатый – том подписки с «Лунным камнем» Коллинза. Ты, мальчик, наверное, любишь читать? – спросила меня пожилая служащая почты. Да, гордо сказал я, книга – мой лучший друг. Надя подошла к книжному шкафу: а ты переживал! Держи свой альбом!

Страницы фотоальбома были проложены папиросной бумагой. Мама в черном купальнике стоит по колено в набегающем прибое; а вот папа в белых широких штанах и соломенной шляпе на фоне памятника с чугунным орлом. Родители тогда уехали в Анапу и оставили меня – трехлетнего – с Бетой. А вот фото деда Наума и бабушки Веры, где она снялась с вуалькой. Им двадцать с небольшим – смотрят в объектив, уверенные в своем неизбежном счастье.

Поедим – и за дело! – сказала Надя. Дверь с веранды в дом разбухла и не открывалась – со второй попытки вырвал ее из тесных деревянных объятий.

Свет, пробивавшийся сквозь щели в ставнях, полосовал некрашеный деревянный пол. Надя зажгла люстру. В гостиной, отгороженной от кухни печкой из красного кирпича, рядом с портретом мамы, когда-то сделанном для доски почета в Мирном, висела и моя фотография, оправленная в деревянную рамку. Сфотографировал меня Костя, когда после второго курса нас занесло в Кижи. За моей спиной – двадцатидвухглавый Преображенский собор, по преданию, построенный без единого гвоздя; я стою в белой, купленной мамой безрукавке, и мои длинные, набегающие на уши волосы треплет ветер с Онеги. Это было последнее лето перед военной кафедрой – до смерти мамы оставалось восемь месяцев.

С шумом выпуская рваные клубы пара, Надя шустро обшелушивала яйца. Отец тебя ждал. Ничего не говорил, но я-то знаю – тосковал. Ладно, кто старое помянет… Надя вытерла руки полотенцем и села за стол. Чашка с чаем уютно парила – об нее было приятно согревать ладони. Ты же, напомнил я, в день похорон – тогда, у лифта! – говорила, что он вспоминал меня? Это я так, махнула рукой Надя, сбрехала. Лицо у тебя было… страшное. Нет, молчал он. Только фотку твою, как отстроились, к стене приколотил. Ладно, пошли.

Мы вышли на улицу. Надя принесла из сарая лопату: Леша боялся – вдруг залезут, рассыплют. Или вообще скрадут. Закопал ее в клумбу, чтоб в цветах лежала. На, надень, а то обморозишься, отцовские. Надя протянула меховые рукавицы. Под камнем копай!

Посередине круглой, огороженной воткнутыми в землю кирпичами клумбы, прикрытой легким слоем пушистого снега, лежал валун размером с большую тыкву. Здесь? – спросил я, отвалив камень и воткнув в мерзлую землю лопату. Здесь, сказала Надя.

Грунт промерз неглубоко – на штык. Дальше земля пошла мягкая и рассыпчатая. На глубине в полметра лопата ударила о железо. Я расширил яму, выгреб землю и, опустившись на колени, вынул за ручку заржавевшую крышку. Урна, завязанная в полиэтиленовый пакет, лежала на дне вкопанного ведра.

Уже темнело, когда Надя проснулась, – подъезжали к Москве. Ну и как там твоя Америка? – вдруг поинтересовалась она. Нормально, сказал я. Не люблю Америку. Почему? –