Шрифт:
Закладка:
Денег на аферу хватало. Протянул бумажник: возьми, сколько нужно. Не хватит, позвоню, сказала Надя, отсчитав деньги.
Я высадил ее перед подъездом, поставил машину в гараж, сунул в пластиковый пакет фотоальбом, урну и пошел возвращать ключи. Во мне как будто сел аккумулятор – все лампочки внутри меня светились в четверть накала. Я устал. От дороги, от грубого громкого голоса Нади, от ее одышливого дыхания, от ее безапелляционности, от ее тяжелого телесного запаха. У обитой дерматином дверью глубоко вдохнул, просчитал до десяти и, медленно выпустив из легких воздух, нажал кнопку звонка.
Софью Наумовну придется оставить у меня, категорически заявила Надя. Урны на вывоз положено опечатывать – в очереди слышала. Мы стояли в полутемной прихожей. Ну что ты, ей-богу, как нерусский, – Надя осуждающе покачала головой, разденься, помянем по-человечески. И отца, и мать.
Коготок увяз – всей птичке пропасть. Что было делать? – я зависел от этой женщины. От ее капризов и настроений. Оставалось только терпеть и смиряться. Надя достала из шкафчика бутылку водки и принялась метать на стол снедь из холодильника, разложенную в пиалы и тарелки. От девяти дней осталось, все равно выбрасывать!
Место за столом я занял у окна – отцовское. Откинулся к стене и даже положил на подоконник левый локоть. Граненые стограммовые стаканчики, кажется, в прежние времена называли стопками. До краев лей, строго сказала Надя, когда я распечатал бутылку.
После первой стопки прекапиллярные сфинктеры дружно отворились – в ноги побежало тепло, руки ослабели, потянуло в сон. После второй Надя сказала: я была в завязке с твоим отцом. Ни глотка при нем! Двадцать семь лет как один день. Будешь наверстывать? – спросил я. Кто знает? – Надя, опершись о стол, тяжело поднялась и, шумно отдуваясь, вышла из кухни.
В небе за окном висел старый исхудавший месяц, немощно, как в кресле, откинувшись на спину. Через рельсовый стык тяжело переваливался товарный состав. Оставшаяся в бутылке водка едва заметно подрагивала. Господи, до чего ж ты упрямый, говорит мама, весь в отца! Не проси, отвечаю я, на физру ходить не буду! Но как же так, сынок, а аттестат? – уговаривает меня мама. А институт? Отчислят из школы. И что тогда?
В седьмом классе на соревнованиях по самбо я растянул связки голеностопного сустава – на месяц меня освободили от уроков физкультуры. Хромать перестал довольно быстро. Когда команда школы поехала на районные соревнования по лыжам, меня – из-за этого чертового освобождения – взяли запасным. На старте всем, кроме меня, выдали тряпичные номера, но в гонке почему-то участвовать разрешили. Уже наступил март, лыжня была обледенелой. Я то и дело обходил упавших и перед самым финишем бежал уже третьим. Позади меня бежал Костя Смирнов. Метрах в пяти от финиша стоял наш физрук, бывший старшина, уволенный из армии за пьянство, и размахивал руками. Я не сразу понял, что кричит он мне: лыжню! Дай лыжню! Вот еще, как же! Когда до финиша оставался один толчок палками, я вдруг обнаружил себя уткнувшимся лицом в ледяной наст – легкого пинка в плечо оказалось достаточно. Из разбитой губы капала кровь. Повернул голову, увидел, как Костя пересекает финишную черту – у него был 12 номер – и позорно заплакал.
На гонку я не был заявлен, и мне все равно не засчитали бы результат.
Из коридора слышу, как на кухне папа тихо говорит маме: я его понимаю, пусть не ходит, решим вопрос. До конца учебного года уроки физкультуры я не посещал и вопрос решился – за год мне вывели трояк. Летом физрук утонул в озере, а против нового у меня возражений не было.
Спишь, что ли? – услышал я голос Нади и открыл глаза. На столе стояли две урны – мамина, сделанная из черного мрамора, похожая на снаряд от гранатомета, и папина – в форме цилиндра из зеленого камня со светлыми прожилками. Давай-ка, сказала Надя, я тебе отца немного отсыплю. Она переставила бутылку с водкой, отодвинула в сторону тарелку с селедкой, вскрыла отцовскую урну и вытащила запаянный полиэтиленовый мешок. Решительно срезала уголок ножом. Мамин прах в урне хранился без упаковки. Так будет по-честному, имеешь право, сказала Надя. В мамину урну тонкой струйкой побежала сероватая мука.
Надя обещание выполнила – через три дня я заехал к ней и забрал опечатанную урну со всеми необходимыми документами. В тот же день купил билет. Позвонил Гуле – она пообещала помочь получить Бете паспорт. Ты так и не повидался с Викой? – спросила Бета. Нет, солнышко, сказал я, мне слишком поздно отменять прошлое. Как получишь паспорт, сразу пришлю приглашение и сам за тобой приеду.
На таможне дыхание участилось (мелькнула мысль: вдруг не выпустят?), но быстро пришло в норму. Пепел папы и мамы получил добро, фотоальбом нареканий не вызвал. На пепел Вики таможенники внимания не обратили. Когда они ворошили мой чемодан, ее лица я вспомнить не смог – вместо него почему-то представлялось лицо психолога Риты. Прошлое как будто задернулось шифоновой занавеской. За нею передвигались нечеткие силуэты – голоса приглушены, слов не разобрать. Наверное, так и должно быть, если вспоминаешь на английском.
Когда самолет набирал высоту, заложило уши. На минуту показалось, что двигатели смолкли. Верхний слой реки светился растворенным солнцем. Со дна хорошо было видно, как надулась белая рубаха и тело ногами вниз, раскинув руки, не спеша потянулось в глубину. Чапай тонет! – донеслось из медвежьего угла мозга. Тело неожиданно задергало членами и, выбивая из воды гроздья жемчужных пузырей, вынырнуло на поверхность. Туда, где воздух. До другого берега было совсем близко.
Рассказы
Мальчикъ-вѣкъ
И в глубине души он твердо знает, что никакой разум никогда не убедит его, будто нет и не было в мире этой черноглазой племянницы и будто так и не узнает она, каким мучительным и счастливым воспоминанием, – их общим воспоминанием, – одержим он весь день.
Иван Бунин. В некотором царстве
Вот вам даль: небо, столб белесого потока, чуть вправо и вниз – дрожит, будто
