В метро молчали, держались за верхний поручень. На стрелках нас бросало друг к другу, и мы почему-то стеснялись этой мгновенной близости. Я видел Викино отражение, потерявшее в вагонном стекле яркость красок оригинала, и под тоннельный металлический вой в голове снова звучали строки: Я изучил науку расставанья. Нет, не изучил, только пошел в подготовительный класс.

Когда поднялись на поверхность, Игорь спросил: зайдешь? Зайду, сказала Вика. Как в тот наш первый? – нет, второй день, Вика стремительно стянула с себя одежду и осталась в одной белой маечке. Встала у окна и, отворив рамы, впустила в комнату шум и влажное дыхание нашего последнего вечера. Приступочка была не нужна – мы подходили друг к другу по росту. У троллейбуса на повороте соскочила штанга. Девушка-водитель выскочила на мостовую и, надев на бегу рукавицы, пеньковым фалом тащила штангу вниз – пыталась наладить контакт и высекала из провода искры.

Будильник прозвонил в шесть. В семь на пульте домофона набрал номер квартиры. Ты? – раздался далекий голос Нади. Домофон запищал, щелкнул затвор замка. Пока поднимался в лифте, издававшем тревожный стон, сосредоточенно укреплял дух и подготавливал правильное лицо – поездка должна была состояться любой ценой. Невзирая ни на какие Надины настроения и выходки.

Надя была в халате и меховых тапках. Ничего, времени полно, успеем, говорила она на ходу, плоскостопно ковыляя в кухню. Попьешь пока чайку. А я бутербродиков наверну. Пришлось раздеваться. Ехать далеко, доносился из кухни голос Нади, на свежем воздухе голод пробирает – будьте-нате! Термос возьмем!

На кухонном столе возвышались две горы из нарезок сыра и колбасы, на плите кипела кастрюля с яйцами. Мы с твоим отцом, когда на дачу ехали, любили в дороге поесть. Леша прямо за рулем. – Надя сосредоточенно резала хлеб. – Он головы не поворачивает, на дорогу смотрит, только руку подставляет. А я ему – то бутерброд! То помидорчик! То крутое яичко! Чай в стакан всегда до половины наливала, чтоб на ямах не расплескался. А как поедим, начинали песни петь. «Над широкой рекой» любил. Знаешь? «…опустился сиреневый вечер. И скатилась звезда…» Я веду, он вторит. Очень даже чисто пел. Но тоненько так. А я Лешу – господи прости! – прикалывала, как Генка выражается. Называла его голос «козлитоном». Ты не думай, он не обижался!

Игорь никогда не слышал, как отец пел. Разве что замечал, как под радио – в хорошем настроении – он едва заметно отстукивал ритм пальцем. А доверенность на машину? – спросил я – мне вдруг припомнились советские правила. Говно вопрос! – сказала Надя. Генка в аппарате работает, а не сопли на морозе глотает! Она сложила еду в сумку, заварила в термосе чай и ушла одеваться.

Гаражи находились на другой стороне улицы Волкова. Надя взяла меня под руку и, пока шли, тяжело и шумно дышала, выпуская паровозные клубы пара. Генка, сообщила она, из-за валкой походки толкая меня плечом на каждом шаге, недавно заряжал, как это его, «кумулятор». Готовит машину к продаже. У самого-то – иномарка!

Навесной замок пришлось отогревать – Надя предусмотрительно захватила и газету и спички. Ржавые железные двери заскрипели и отгребли невысокий пушистый снег. Соль забыла, сказала Надя. Да бог с ней, сказал я. Нет, сказала Надя, как без соли? Без нее яйца – что пенициллин в морге! Надя протянула мне ключи от машины. Ты погрейся и подъезжай к дому. Я быстро!

Красные «жигули» были покрыты слоем пыли. Над колесными арками зияли дырки сквозной ржавчины. Сел на ледяной кожзаменитель водительского кресла. Его положение пришлось впору – с отцом мы были одного роста.

Кишки тотчас завязались в узел.

Били ногами – молча, от усердия громко сопели. Игорь лежал на полу, сгруппировавшись в позе эмбриона, и прикрывал лицо руками. Аритмия ударов черных ботинок – они постепенно задвигали тело под скамью – совпадала с аритмией бесплодных вспышек дневной лампы. Это совпадение каким-то безумным образом в какой-то безумной математике служило доказательством теоремы о симметрии добра и зла. Вдруг сделалось тихо. Серый кафель, перемазанный кровью, тускло отражал вспышки лампы. Без боли от башмаков, мозживших плоть, теперь как будто чего-то не доставало. Тоска по несостоявшейся жизни сделалась отчаянной. Хирургия! В лучшем случае попрут из института, в худшем – дадут срок. Правая рука приказам не подчинялась. Ощущая себя раздавленным червяком, Игорь выкрутился из-под лавки, со второй попытки взобрался на нее и привалился к стене. Пересменка у них, сказал сидевший в углу пожилой мужик в черной шляпе – у него было сильно исцарапано лицо. Потом у них будет, как его… оперативка, потом развод… Потом меня выпустят. Пиши телефон, сказал он и протянул раскрытую ладонь. Что, прямо здесь? – с трудом разлепил разбитые губы Игорь. Не на хую же, ответил мужик. Жестом живой руки Игорь показал, что писать не в состоянии. Диктуй! Губы едва слушались. Мужик, слюнявя огрызок химического карандаша, записал на своей ладони рабочий отца. На потолке по-прежнему щелкала и никак не могла разгореться лампа. Говорухин! – раздался сонный голос заступившего на смену сержанта. Заскрежетал замок. Мужик встал, подмигнул Игорю. Опять жену мудохал? – сочувственно поинтересовался сержант. Это ты мудохаешь. А я воспитываю, с достоинством ответил мужик. Держись! – бросил он через плечо, уходя на свободу. Игорь пошевелил губами: Чапай… – сложить губы в улыбку не вышло – …выплывет. Бег времени остановил тромб – оно уперлось в стену. Хотелось спать. Мимо решетки быстрым шагом, мельком скользнув взглядом по прутьям обезьянника, прошел статный офицер. Игорь узнал отца не столько по лицу, сколько по выправке, когда его шаги звучали уже в глубине милицейского коридора. А наш-то – самый лучший! – сказала мама, взъерошив мне волосы, когда отец поднимался на фанерный пьедестал для награждения. На Дне поселка Мирного он сначала победил в борьбе на руках, а потом всех выбил в городки.

Пол в троллейбусе мелко трясся. Дышать было больно, правую руку, чтобы уменьшить боль, приходилось, согнув в локте, поддерживать на весу. У двери подъезда отец остановился, дождался, когда Игорь подойдет. Не скрывая презрения, сказал: не умеешь драться, учись быстро бегать. От мамы, пока ожидали очереди в травмпункте, Игорь узнал, что отец организовал звонок. Сам понимаешь откуда, сказала мама и подняла глаза на потолок. Потом, помолчав, сказала, что на этот звонок отец имел право только один раз в жизни.

Сломанными оказались ключица и три ребра.

Неожиданно вспомнилось слово «подсос» и правило: заводя на морозе мотор, чтобы