выстрелу, но через мгновение в темном небе появился силуэт птицы и исчез в лесу. Ложная тревога.

— И что ты ему ответил? — спросил Матвей, опустив стрелу.

— Я не отвечал, а просто избил его, едва не убив.

Собиратель на мгновение представил эту сцену: крепкий исландец со звериным оскалом набрасывается на бедолагу китобойца в пьяном угаре и начинает мутузить его большущими кулаками, превращая его лицо в кашу. Даже в воображении от этой картины стало тошно.

— Почему ты не согласился на его предложение?

— Меня обуяла ярость. Я ненавидел Вульфа Кольтера, но точно не желал ему смерти. И, наверное, не будь я пьяным, просто послал бы этого молодого китобойца к черту, — продолжил Лейгур. — Но алкоголь, Матвей, способен некоторых людей менять до неузнаваемости, как например меня. К счастью, Шон выжил. Да, я вспомнил, его звали Шоном.

— Дэн рассказывал мне про этот случай, — вспомнил Матвей, — и что у тебя отняли возможность выходить в море.

— Верно, — заметил исландец, — и еще посещать «Берлогу», но меня это не остановило. Только наркотики и выпивка помогали мне приглушать боль, действуя как лекарство, и я должен был вновь получить к ним доступ. К счастью, наша общая знакомая ирландка ради ватт была готова нарушить строгое наказание шерифа, только при условии, что кутить я буду исключительно в своем жилом контейнере, не выходя наружу, иначе наше с ней небольшое нарушение закона всплывает наружу, и тогда я больше не получу ни капли. Я принял условие сделки и следующие полгода продолжал пить в одиночестве на борту своего корабля и вдыхать «Весельчака», смеясь в своих четырех стенах как сумасшедший, но вскоре и это перестало помогать…

Лейгур помолчал, задумчиво поглядывая на еловые иголки под пальцами, а затем продолжил:

— В одну из ночей, будучи в очередной раз пьяным и под кайфом, мое воображение навеяло мне образ утраты в виде протухшего куска мяса, чей смрад постоянно доносится до моих ноздрей. Я вдруг осознал, что наркотиками и выпивкой я лишь прикрывал эту гниль, будто одеялом, в надежде смириться с вонью и рано или поздно привыкнуть к ней. Но привычка эта так и не пришла. И поэтому я задал себе вопрос: а кто именно этот кусок мяса? Кто не дает мне покоя? Кого я должен выбросить и забыть про этот смрад раз и навсегда? — Лейгур посмотрел на Матвея и прошептал: — Вульф Кольтер, вот кто.

Собиратель почувствовал как по спине пробежали мурашки, а пульс участился. Не отрывая взгляда от собеседника, он стал медленно сдвигаться к Юдичеву, отчего то готовясь к тому, что того понадобиться будить.

А Лейгур продолжал, и голос его становился с каждым словом все мрачнее:

— Размышления о нем не давали мне покоя, они въелись в мою голову словно паразиты. Я вспоминал предложение Шона, взвешивал все «за» и «против». Затем Вульф Кольтер стал видеться мне лишь демоном, изъедающим мою душу, и образ этот с каждым днем все крепчал. Так длилось до тех пор, пока в одно январское утро я не наточил свой нож, допил остаток самогона и, дождавшись, когда весь «Мак-Мердо» заснет, направился в сторону жилого контейнера, где жил убийца моей Сольвейг. Каждый шаг меня мучали сомнения, но я продолжал идти, глубоко убежденный, что это избавит меня от страданий.

Матвей заметил как сжались кулаки исландца. Рука собирателя потянулась к Юдичеву, в намерении его разбудить.

— В то ранее утро я дошел до его контейнера и… увидел, что дверь его была уже открыта. — Голос исландца вдруг стал сдавленным. — А внутри… Вульф Кольтер, мертвый, судя по ранениям — убитый ножом. Мертвой хваткой он сжимал тело девочки, своей дочери, о которой я прежде ничего не знал. Она тоже была ранена, кровь сочилась из ее рта, но она еще по-прежнему дышала. Нож выпал у меня из ладони, а сердце сжалось до размера песчинки. При виде девочки все помыслы, поселившиеся в моем пьяном мозгу, испарились в одночасье. Я… я взял на руки ее исхудалое и крохотное тельце, попытался остановить кровь, но это не помогло. Мне не оставалось ничего, кроме как прижать ее к себе и шептать ей в ухо, что я прощаю ее отца, в надежде, что она передаст мои слова ему там, в лучшем из миров.

Лейгур отвернулся, и Матвей впервые стал свидетелем того, как черствость исландца дала трещину, дав чувствам вырваться наружу.

— Да, я простил Вульфа Кольтера и действительно избавился от мучащего меня горя утраты — прошептал Лейгур, его голос дрогнул. — Но на ее место пришла новая боль, сильнее прежней.

Собиратель убрал ладонь от Юдичева, предположив, что его помощь, вероятно, все же не понадобиться.

Но вот что было непонятно Матвею:

— Дэн говорил, что когда он нашел тебя — ты смеялся как безумец. Как ты это объяснишь?

— Разве не понятно? — без замедления ответил тот. — Все это время я искал лекарство от скорби в выпивке и наркотиках, лелея надежду на силу времени, способную избавить меня от этой ноши. Но все это время избавление от горя утраты находилось у меня под носом. Кольтер, мне всего лишь нужно было простить его, не сразу, нет, но хотя бы со временем. Я это осознал там, прижимая к себе его мертвую дочь, но было уже поздно. Боги сыграли со мной злую шутку, смеялись надо мной, и я смеялся вместе с ними, проклиная их жестокость. Однако, возможно, этот смех был еще и остаточным эффектом «Весельчака», которым я особенно много надышался в то злополучное утро.

Матвей пытался переварить в голове услышанный рассказ, показавшийся ему невероятным.

— Если не ты их убил, то кто? — спросил собиратель.

Лейгур пожал плечами.

— Не знаю. «Мак-Мердо» злачное место, особенно в последние годы, ты и сам это прекрасно знаешь. Убийства и грабежи стали для этой некогда великой станцией нормой. Голод и отсутствие постоянного электричества сподвигло отчаявшихся людей на страшные поступки. Бедняки грабили бедняков.

«Трудно с этим не согласиться, — подумал про себя Матвей».

— И все же, ты отправился к нему в дом с ножом… — заметил Матвей.

— Да, я шел причинить ему боль, возможно убить. В те минуты мои мысли сводили меня с ума, а чувства были притуплены алкоголем и наркотиками, заставляя думать о нехорошем. Но знай я прежде, что у него есть