Шрифт:
Закладка:
С течением времени эти шепоты становились все сильнее и громче, с различиями, которые я стал связывать с изменениями света и тени в моем окружении. Но все равно все это было смутным, таинственным и угнетающим, и я не знал, что и думать. Я поговорил с хирургом по этому поводу, но ему было нечего сказать, и он лишь посоветовал мне не унывать и надеяться на лучшее.
Затем быстро появилась еще одна загадка. Примерно через неделю после первого визита солнечного света мы с Терезой разговаривали о всяких пустяках, как вдруг я почувствовал сильный толчок и слишком ясно, чтобы ошибиться, увидел внезапную вспышку цвета. Она нигде конкретно не была расположена, просто вспышка, и все исчезло. В спешке я рассказал об этом Терезе и спросил ее о окружении. Она ответила, что в этот момент служитель, проходя по залу, поскользнулся, и тяжелый поднос с посудой, который он нес, упал на пол с невероятным грохотом.
Это было началом другой серии таинственных событий, когда с помощью средств, которые не требуют подробного описания, стало ясно, что каким-то непостижимым образом громкие звуки способны вызывать вспышки цветовых восприятий. Затем, с течением времени, вспышки света и цвета стали более отчетливыми и постоянными, а призрачный шепот стал более ясным и характерным. Первые были явно вызваны звуками шагов, грохотом улицы и, наконец, человеческим голосом; вторые же столь же явно зависели от света и цвета, которые попадали в мои глаза из окружающего мира. Я действительно находился в мире чудес и тайн, и если бы не Тереза, я был бы готов поверить, что, в конце концов, меня убили, и я просто очнулся в новом для себя мире. Но нет причин, почему бы не дать более полное объяснение в этот момент, хотя только спустя долгие месяцы я пришел к полному пониманию фактов, которые подробно описаны ниже.
Выдающийся хирург, оперировавший меня, был человеком, который в течение многих лет жил с единственной целью в жизни – подтверждением определенных теорий, касающихся функций мозга. Он происходил из семьи врачей и хирургов и в течение тридцати лет занимался своим делом с неизменной и неутомимой самоотдачей. Его даже стали считать почти мономаньяком в отношении своих любимых теорий, и было известно, что большую часть своего времени он посвящает самым смелым и оригинальным экспериментам в этих областях исследований. Те, кто знал его лучше, даже качали головой и намекали, что в некоторых операциях в больнице его смелость переходила границы благоразумия и осторожности, и что некоторые из его экспериментов вряд ли выдержали бы официальную экспертизу. Тем не менее, его мастерство было признано непревзойденным, и в отчаянных случаях, когда его утонченное чутье, глубокое знание человеческого мозга и невозмутимые нервы казались единственным средством, дающим луч надежды, к нему часто обращались как к последней инстанции. Так и в моем случае, который с самого начала считался безнадежным, его позвали как единственного, чье мастерство и специальные знания могли дать хоть какой-то шанс на спасение жизни и разума вместе.
Оказалось, что он давно ждал возможности попробовать эксперимент, который, по его мнению, мог бы пролить свет на некоторые неясные моменты, касающиеся работы мозга. Речь шла об эффекте обмена между частями мозга, связанными со зрительным и слуховым нервами. То есть, он хотел соединить зрительный нерв, идущий от глаза, с той частью мозга, которая получает свой обычный стимул от слухового нерва, идущего от уха; и, наоборот, слуховой нерв, идущий от уха, с той частью мозга, которая получает свой обычный импульс от зрительного нерва, идущего от глаза. Если определенные взгляды, которых он придерживался, были верны, он полагал, что при таком изменении отношений и при нервной связи, установленной таким образом между глазом и слышащей частью мозга, и между ухом и видящей частью, свет в наружном глазу будет вызывать ощущение звука в мозгу, а звук в наружном ухе – ощущение света в мозгу. Когда я попал к нему в руки в больнице, он обнаружил, что и зрительный, и слуховой нервы затронуты поражением мозга, хотя соответствующие центры мозга казались неповрежденными. Вот она, возможность, которую он так долго искал. Искушение было внезапным и слишком сильным, чтобы он мог устоять. Долгое время спустя я понял, какие душевные страдания он испытывал, пока колебался и прежде чем окончательно сдался и решил сделать меня жертвой своей гипотезы. В перестановке частей, таким образом, произошла перемена. Никто не стал от этого мудрее, и, почти не ожидая, что я выздоровею, он ждал результата.
Бедняга! Я не могу питать к нему никакой злобы, потому что он ужасно страдал – гораздо больше, чем я. Обвинения в склонности к идиосинкразии и мономании были слишком хорошо обоснованы, а дремлющие поражения мозга, которым способствовала его одинокая и однобокая жизнь, теперь быстро дали о себе знать, и вскоре после операции на моей голове, которая была действительно последней важной операцией, которую он сделал, было признано необходимым поместить его под опеку и в учреждение, где за ним могли бы наблюдать и должным образом ухаживать. Нервное напряжение, связанное с операцией, и искушение, с которым он тщетно боролся, несомненно, ускорили кульминацию, и он потерял возможность пользоваться собственным мозгом и разумом, в то время как мне он дал жизнь и разум, хотя с мозговыми способностями, так сильно искаженными.
Итак, возвращаясь к сути моего рассказа, следует понимать, что по мере того, как шли дни и нервы и мозговые центры привыкали к своим новым взаимоотношениям, я начал испытывать ясные и отчетливые звуковые ощущения, вызванные лучами света, попадающими в мои глаза, и таким образом интерпретировать в звуковых понятиях то, что для других было миром света и цвета. Таким же образом я стал испытывать столь же ясные и отчетливые световые и цветовые ощущения, вызванные звуковыми волнами, проникающими в ухо, и таким образом интерпретируя в этих понятиях то, что для других было миром звука. Особенно
