Шрифт:
Закладка:
Влюбившись в Нарцисса, Эхо начала следовать за ним по пятам, когда он охотился. Лишенная дара речи, показываться ему на глаза она стеснялась, поэтому держалась строго позади возлюбленного, прячась в траве, которая была для нее родным домом. Но в конце концов Нарцисс почувствовал, что рядом кто-то есть.
– Кто здесь? – спросил он.
– Здесь! – откликнулась Эхо.
– Кто ты?
– Ты!
– Что за чушь? Не ходи больше за мной!
– Чушь!.. За мной!
Рассерженный Нарцисс зашагал прочь и вернулся к охоте. Он привык к тому, что от него теряют голову, но эта дурацкая игра, которую затеяла очередная помешавшаяся, не на шутку раздосадовала его. Кипя от негодования, он шагал быстрее обычного, и ему стало жарко. Тогда он улегся на берегу лесного пруда, собираясь зачерпнуть воды и ополоснуть лицо.
Но рука его замерла, не потревожив зеркальной глади. Из темной глубины на него смотрел речной бог, прекраснее которого свет еще не видывал: зеленые глаза, сочные губы, алебастровая кожа, а в глазах томление, способное растопить самое ледяное сердце. Немезида воспользовалась случаем исполнить проклятие Аминия: Нарцисс наконец влюбился.
– Кто ты? – спросил Нарцисс, но услышал только отклик Эхо, затаившейся в зарослях на берегу: «Ты!»
– Не играй со мной! – крикнул он возлюбленному.
– Играй со мной! – донесся до него ответ.
– Прошу тебя, приласкай меня!
– Ласкай меня!
Так и продолжалось: юноша изнемогал от любви, нимфа изнемогала от любви, и ни он, ни она не могли оторваться от своего вожделенного. Пришла осень, исхудавшего Нарцисса стало укрывать опавшей листвой, но он все с тем же исступленным обожанием смотрел на возлюбленного, который тоже таял на глазах.
– Только не умирай! – взмолился Нарцисс, и Эхо, сама ставшая полупрозрачной от голода, но по-прежнему видевшая только своего желанного, откликнулась: – Умирай!
Это повеление из уст (как ему казалось) любимого разбило Нарциссу сердце. Теперь ему незачем было жить, и он опустил голову в траву.
– Прощай! – обливаясь слезами, прошептал он в зеркальную гладь пруда и, испуская последний вздох, услышал в ответ: «Прощай!»
Эхо продержалась всего на миг дольше, а потом и ее иссохшее тело рассыпалось в прах. Но голос ее остался жить, и теперь скорбно вторил любому, кто оказывался рядом.
На месте гибели Нарцисса расцвел цветок. Золотую сердцевину обрамляли полупрозрачные, бледные, как кожа прекрасного юноши, лепестки. Обеспокоенные исчезновением красавца охотника нимфы, которые искали его по лесу и звали: «Нарцисс! Нарцисс!» – услышали отклик, доносящийся от пруда. Они поспешили на голос, но на берегу их ждал только неземной красоты цветок. Тогда, горюя, они назвали его нарциссом. И последний отзвук Эхо, витавший поблизости, подтвердил их догадку, прошелестев печально: «Нарцисс…»
{37}
Жадность Мидаса
Мидас родился наследником престола Фригии – того самого края, где когда-то стояла скромная лачуга Филемона и Бавкиды.
Когда Мидас был еще крохой, в колыбель, где он спал, заползли муравьи и оставили на его губах несколько пшеничных зерен. Прорицатели истолковали его отцу этот знак: Фригия всегда была богатым царством, но Мидас окажется богаче всех своих предшественников на фригийском троне, ведь что такое зерно для муравья, как не величайшее богатство, аналог золота в их крошечном мирке.
Надо ли удивляться, что Мидас с детства питал любовь к богатству и особенно ценил золото как самое очевидное его воплощение. Став царем, он послал слуг в обширные фамильные сокровищницы на поиски валяющихся там без дела золотых вещей, которыми можно было бы украсить приемные залы и личные покои. Отдуваясь от натуги, рабы тащили из подвалов золотые статуи, золотые светильники, золотые блюда и кубки, золотые ножные ванны и даже золотые ночные вазы. Золотые кольца унизывали пальцы Мидаса до самых костяшек, а тяжелые золотые серьги оттягивали мочки ушей едва ли не до плеч. Его жены были увешаны драгоценностями так, что с трудом поднимались со скамей, покрытых златоткаными подушками.
Роскошь и изобилие Мидас любил во всем. Дворцовые сады славились красотой и пышностью розовых кустов, привезенных со всех концов света. Каждый сорт цвел в свое время года, давая не менее шестидесяти бутонов, так что буйство красок в садах не блекло. Воздух был так густо напоен душистым ароматом, что от него клонило в сон, как от макового дурмана.
В эти-то сады и забрел Силен – старый сатир, который когда-то помогал нянчить и воспитывать юного Диониса. И без того уже почти не стоявший на ногах хмельной Силен вдохнул пьянящее благоухание и повалился на мягкую траву. Через несколько часов на него наткнулся Мидас, вышедший на вечернюю прогулку.
Когда фригийский царь был моложе и мог думать о чем-то еще, кроме золота, он сидел учеником у ног Орфея, который пел ему о Дионисе и о том, какое утешение сулят его дары людям. Мидас тоже стал исповедовать культ Диониса и до сих пор истово этому богу поклонялся, поэтому Силена он сразу узнал. Осторожно разбудив старика, он повел его во дворец и десять дней устраивал ему роскошные пиры.
Отпировав, Мидас вновь вышел в сад с Силеном и воздел руки к небу:
– Дионис! Твой приемный отец Силен отбился от твоей свиты, и сейчас он здесь, у меня. Пусть гостит спокойно, пока не понадобится тебе снова.
Услышав его слова, Дионис поспешил в сад, приняв обличье молодого человека в хитоне и коротком плаще, с дорожной шляпой за спиной. Лицо у него было приятным, но в ярко-синих глазах чудилось что-то рысье. Когда эти миндалевидные глаза с темным ободком, словно подведенные кайалом, блеснули в сумерках перед Мидасом, царю стало не по себе.
– Мой преданный почитатель! – воскликнул бог. – Проси меня о чем хочешь в награду за твою очень кстати оказанную услугу!
Мидас сделал вид, что задумался над ответом, но в действительности выпалил его почти мгновенно:
– Золото, о великий! Пусть все, чего я коснусь, превращается в золото!
Дионис улыбнулся, понимая, какая вскоре начнется потеха.
– Что ж, как пожелаешь. – Он щелкнул пальцами. – Да будет так!
В следующий миг ни Диониса, ни Силена в саду уже не было. У Мидаса голова шла кругом, и он ухватился за ближайший цоколь, чтобы не упасть, – но почему-то не ощутил под рукой привычной мраморной прохлады. Мидас озадаченно опустил взгляд. Цоколь превратился в золото, поблескивающее в свете горящих рядом факелов.
Не веря своим глазам, он потрогал лист на розовом кусте. Тот стал золотым. Потом розу – она тоже заблестела золотом. Цикада, неосторожно севшая Мидасу на руку, обернулась изящным золотым украшением – хоть сейчас в самую изысканную прическу. Мышь, шмыгнувшая по ноге Мидаса, стала золотой статуэткой. Красоты у нее от этого не прибавилось, но ее сливочный блеск привел Мидаса в восторг.
Он прошелся по саду, с довольным смехом касаясь того и сего и оставляя за собой след из причудливых украшений. Потом вернулся во дворец, где продолжил трогать все, что попадалось на глаза. Золотыми стали копья стражников – и со звоном повалились на пол, потяжелев настолько, что держать их стало невозможно. Зазолотились массивные косяки дверей, ведущих в пиршественный зал, когда Мидас пробежался по ним пальцами. Облилась сплошным золотом статуя Афродиты, высеченная из белоснежного паросского мрамора и искусно раскрашенная лучшими художниками. Расписная ваза, повествующая о войне богов и гигантов, умолкла навеки: все заглушил ровный слой золотого глянца.
Мидас тем временем дошел до своих покоев, упал в кресло (теперь золотое) и блаженно вздохнул. Его тотчас обступили рабы с полными чашами винограда, абрикосов, слив и гранатов. Царь вытянул из чаши абрикос и закрыл глаза, предвкушая, как сейчас ощутит на языке сочную сладкую мякоть. Но зубы стукнулись о неподатливое золото. Мидас поспешно схватил кубок, надеясь залить вином жгучую боль в деснах, но вместо вина во рту оказалось что-то тягучее, маслянистое и золотое.
В панике Мидас попытался есть, не касаясь пищи вовсе, но это оказалось невозможно. И тогда он с ужасом понял, что умрет от голода
