Отец же ребенка – Гермес – рассмеялся довольно и с нежностью прижал сына к груди. Малыш был действительно странный, что и говорить. На макушке торчали бугорки пробивающихся крошечных рожек, а под ямочкой на подбородке намечалась едва заметная, но вполне отчетливая бородка. Непроизвольно открывшиеся удивленно моргающие глаза оказались желтыми. Черные зрачки были вытянуты горизонтально, словно полосы, проведенные кистью на свитке.

Но это все было бы еще не так страшно – гораздо больше роженицу испугало другое. Если до пояса малыш более или менее напоминал человека, то бедра и ноги у него были точь-в-точь как у козлов, которых пас ее отец, Дриопс, а пониже спины торчал куцый хвост. Глядя на все это «великолепие», молодая мать не знала, что и думать. Что же такое она родила? Чудовище? Знамение, которое прорицатели истолкуют, а потом утопят?

Человек, которому Дриопс отдал свою дочь в жены, казался вполне обычным, когда явился на их скотный двор в Аркадии, – бродячий козопас, ищущий, к кому бы наняться. Теперь же этот козопас сбросил личину и предстал в своем истинном обличье лучезарного олимпийца в золотых сандалиях с птичьими крылышками на пятках. Своего сына он бережно закутал в кроличьи шкурки и назвал Паном. А потом вознесся с ним на Олимп. Какие бы сомнения ни одолевали дочь Дриопса в дальнейшем, в одном она могла быть уверена: ребенок получился таким странным не из-за нее.

Гермес с гордостью представил Пана другим богам – те разглядывали странное создание, спящее на руках отца, с любопытством. Олимпийцам не раз доводилось превращать людей в животных и превращаться самим, когда цель того требовала, но здесь явно происходило что-то иное: это дитя навсегда застряло между животным и человеком. Может быть, Гермес сделал его таким потехи ради? А что, и вправду ведь умора!

Тут Пан открыл глаза – на этот раз специально – и уставился на богов. Во взгляде его сквозило безумие, от которого им стало не по себе. В следующий миг малыш зевнул, и небожители снова залились смехом, но все единодушно признали, что этому Гермесову отпрыску (кто-то добавил бы «как и самому Гермесу», если бы не олимпийская вежливость) самое место на пастбищах и в лесах его родины. И только Дионис даже бровью не повел, лишь улыбался чему-то известному ему одному. Теперь он уже не самый младший и не самый странный. Он чувствовал, что у них с племянником найдется много общего.

Пан, как и положено богу, рос быстро. Вскоре он уже щеголял самыми настоящими рогами и длинной козлиной бородой. С козлами его роднило еще одно не менее стремительно развившееся свойство – постоянное возбуждение. Поначалу он удовлетворял свое неуемное желание в отарах, которые паслись по холмам, но со временем его стало тянуть к нимфам и пастушкам.

С его внешностью соблазнять их было трудновато – да что там, даже приблизиться не получалось. Стоило ему показаться объекту вожделения на глаза, и тот улепетывал со всех ног, не помня себя от страха, слыша только бешеный стук сердца в ушах и умирая от ужаса перед увиденным. Поэтому добиться желаемого Пану удавалось, только застав жертву врасплох.

Однажды он увидел нимфу дуба Сирингу, которая охотилась с Артемидой, и пленился изгибами ее стройного тела и горделивым лицом. Собственно, Сиринга была настолько похожа на Артемиду, что, если бы не лук, сделанный из рога, а не из золота, даже Аполлон, наверное, мог бы перепутать ее со своей сестрой.

Сходство нимфы с самой непорочной из богинь только раззадорило Пана. Он следил за Сирингой, пока она не отстала от остальных, замешкавшись из-за лопнувшей тетивы. Тогда он осторожно подкрался поближе, прячась за деревьями и стараясь до последнего держаться в тени. Жизнь в лесу научила его двигаться бесшумно, подобно волку или рыси. Наконец, дрожа от предвкушения, он выскочил на полянку, где Сиринга чинила лук.

– Дева, – проговорил он, – иди ко мне и лишись своей девственности. Позволь насладиться твоей красотой тому, кто отчаянно ее вожделеет.

Сиринга подняла голову. Перед ней, там, где еще миг назад была пустота, возвышалось нечто. Выронив лук, она застыла при виде бесстыдно вздымающегося мужского достоинства, захлебываясь волной чувств – страхом, смятением, отвращением и отчаянием.

А потом она рванула прочь, словно заяц. Пан пустился вдогонку, уже не заботясь ни о какой скрытности: ветки трещали и ломались, птицы разлетались кто куда, след из вытоптанного папоротника выдавал направление погони.

Как ни быстро бежала Сиринга, козьи ноги несли Пана еще быстрее. Но вскоре перед нимфой забрезжила река – это был Ладон, мирный сын Океана и Тефиды. Тогда Сирингу осенило: ей могут помочь его дочери, такие же нимфы, как она. Спотыкаясь и оскальзываясь на глинистом берегу, Сиринга прокричала: «Сестры, спасите меня, как можете!» Нимфы услышали и сделали что могли.

Пан протянул руки, надеясь стиснуть Сирингу в объятиях, но нащупал только гибкий тростник, в который превратили ее нимфы. Он вздохнул – к неудачам ему было не привыкать, но все равно обидно – и тростник с укором вздохнул в ответ. Пану, впрочем, в нем почудился не укор, а томление.

– Ничего страшного, Сиринга, – утешил он. – Я буду целовать твое тело во веки веков и научу тебя своим мелодиям.

Он выдернул несколько стеблей тростника из мягкого ила и обрезал на разной высоте, а потом уложил обрезки бок о бок от самого длинного к самому короткому и склеил пчелиным воском. Когда он дул по очереди в каждую из трубок, они издавали каждая свою ноту, и получалась протяжная печальная мелодия. Изобретенный им инструмент Пан назвал сирингой.

{36}

Эхо и Нарцисс

Как-то раз Пан погнался еще за одной нимфой – Эхо. На этот раз ему повезло больше: она ответила ему взаимностью, и у них родилась дочь, Иинга.

Иинга обожала проказничать. Однажды (прекрасно понимая, чем это обернется для всех причастных) она с помощью магического зелья сделала так, чтобы Зевс влюбился в Ио. Когда Гера узнала, что натворила Иинга, расправа была скорой: богиня превратила ее в птицу, а потом пустила слух о невероятной приворотной силе этой невзрачной пичуги. Вскоре распятую тушку Иинги пристрастились использовать в приворотных обрядах.

Судя по всему, ужасный конец дочери ничему нимфу Эхо не научил, поскольку немного погодя она согласилась отвлечь Геру разными сплетнями, пока Зевс заигрывал с лесными нимфами. И снова Гера оказалась скорой на расправу: ничего, больше эта пустомеля Эхо никому не заморочит голову своей болтовней. Впредь она будет лишь откликаться на чужие слова – точнее, просто повторять окончание чужой фразы. Рассеянное «Куда подевалась моя флейта?» превращалось в ее устах в возмущенное «Моя флейта!», а предостережение «Смотри не усни!» – в повелительное «Усни!».

Этот изъян не позволял Эхо вмешиваться в чужие любовные дела, но никак не мешал влюбляться самой. Однажды она увидела красивого юношу по имени Нарцисс, который бродил по лесу в поисках дичи. Это был сын речной нимфы Лириопы и бога реки Кефис, текущей с Парнаса через Беотийскую равнину.

Хотя Нарцисс был человеком, от своих речных родителей он унаследовал плавность. В его движениях чувствовалась завораживающая вальяжная томность – когда он убирал непослушную прядь волос со лба или укладывался на берегу отцовской реки, чтобы отдохнуть в прохладе. Даже если ему случалось заторопиться, движения перетекали одно в другое так незаметно, что сливались в одно. Лицо у него было таким, какое наяву не увидишь, только в сладких грезах. Глаза зеленее любого зеленого. Губы сочные, словно спелая ягода, готовая вот-вот сорваться с ветки. Кожа на горле, скрытая подбородком от солнца, нежная и бледная почти до прозрачности. Нарцисс выглядел пришельцем из другого мира, где всегда царит вечерняя нега, дневные заботы уже позади и «надо» уступает место «хочу».

Многим внушал любовь Нарцисс – кто-то даже готов был поклясться, что сгорает от любви к нему. Но никакой любовный жар не проникал в тот ведомый одному Нарциссу мир текучих грез, в котором он замкнулся. В конце концов один из поклонников юноши,