Михайла пошатнулся, но устоял.

– Стой ты! – крикнул он. – Не от Шуйского я вовсе. И в Москве отродясь не бывал. Спроси хошь мужиков наших.

Казаки захохотали.

– То-то дурень! – крикнул Кирюха. – На своих же мужиков шлется. Да чего с ним гуторить? Вяжи ему руки, Кобчик. Дай я его в темную сведу да Иван Исаичу скажу. А этих в клеть покуда вели отвесть. Кликни наших из сторожки.

Через минуту десяток казаков с саблями окружили спешившихся мужиков и повели их в ворота села.

Казак, опознавший Михайлу, схватил его за плечо и потащил тоже в ворота и по сельской улице мимо темных изб. Вышли на просторную площадь, где стояла церковь.

У начала площади в ряд были выстроены клети. Самая большая была не заперта. Мужиков загнали туда, а Михайлу повели дальше.

– Чего ж не вместе? – нерешительно спросил Михайла. Он думал, что казак ведет его, может, сразу рубить голову.

– Да ты и впрямь жох! Мужики-то, видать, простяги. Ты их научить хочешь. Нет, брат, с ними особо покалякают, а с тобой особо.

У Михайлы немного отлегло от сердца. Стало быть, не сейчас голову срубят. Говорить еще станут.

Между тем они подошли к просторной избе, где светился огонь.

У ворот стоял мужик с дубиной.

– Куда? – спросил он казака.

– Да вот птицу захватил, кажись, немалую. Запру в сарай да Ивану Исаичу доложу.

Мужик посторонился и пропустил их в калитку, окинув Михайлу враждебным взглядом.

Казак привел Михайлу к двери стоявшего отдельно сарая. Когда казак отодвинул засов и впихнул Михайлу, его так и обдало запахом кожи, хоть над дверью для воздуха дыра была прорублена. Дверь сейчас же захлопнулась, и Михайла остался в совершенной темноте. Руки у него были туго стянуты сзади, так что он не мог даже ощупью попытаться угадать, куда он попал. Он сделал несколько нерешительных шагов, наклонил голову, чтоб не налететь на что-нибудь лицом. Под ногами была твердая земля. Вдруг нога его наткнулась на что-то мягкое. Он отдернул ее. Может, живое что-нибудь.

– Кто тут? – окликнул Михайла.

Никто не отзывался.

«Кабы собака, залаяла бы», подумал Михайла и еще раз подвинул ногу. Мягко. Он попробовал шагнуть, но уперся коленом в какую-то мягкую кучу. «Уж не навоз ли?» – подумал он, отступая. Но нет, не похоже. Кожей пахнет. Он еще раз подвинул колено. Ну, конечно, шкуры воловьи. «Верно, хозяева раньше кожей промышляли», решил Михайла. Сесть со связанными назади руками было очень трудно. Но не стоять же на ногах всю ночь. Он попытался выпростать руки, но веревка только сильней врезалась в тело. Тогда он повернулся спиной к куче и откинулся на нее. Куча оказалась высокая, сесть на нее не удалось. Ноги его заскользили по земле, и он очутился на полу, опираясь спиной на кучу воловьих шкур. Если б не вывернутые назад руки, сидеть было бы неплохо. Но руки очень мешали. Михайла попробовал подтянуть ноги и повернуться немного на бок. Стало лучше.

«Вот тебе и добыл волю, – подумалось ему. – Пожалуй, и Болотникова не увижу. Скажут, поймали лазутчика, – монаха отбивал, – он и велит голову срубить. Эх! Месяц пробирались где день, где ночь. Корки хлеба иной раз за день во рту не было. Вот и добрались! Говорил Невежка – переждем за леском, – нет, сунулся сам. Эх, Марфуша, посулил тебе через год волю добыть, ан и головы не сносить».

Ему ясно представилось, как Марфуша сидела с ним рядом на лавке в летней горнице, глядела ему в глаза ласково так и руку свою ему на руку положила.

Он закрыл глаза и незаметно для себя засвистал нежно так, переливчато, соловьи так у них над Имжей по весне пели.

Свистал, и на сердце точно легче становилось. Казалось, идут они с Марфушей рука об руку по бережку. Тепло так. Соловьи заливаются. Шиповником пахнет…

Вдруг загремел засов, отворилась дверь. Михайла открыл глаза. Прямо на него падал свет, и чей-то молодой голос спрашивал:

– Кто это тут свищет?

Михайла вздрогнул. Господи! Опять навождение это! И как это не удержался он?

Он не мигая смотрел на фонарь и молчал. Что тут скажешь? Виноват.

– Чего ж молчишь? – продолжал тот же голос.

Михайла поднял глаза и увидал молодое лицо, широко улыбавшееся.

«Смеется, – мелькнуло у Михайлы, – стало быть, не сильно серчает».

– Аль и молвить не можешь, – продолжал тот, – только свищешь? Ну, вставай! Иван Исаич велел привесть тебя. Вишь, сна на его нет.

«Болотников! – со страхом подумал Михайла. – Разбудил, видать. Навязался проклятущий свист! Покажет он мне теперь!»

Он пытался встать, во без рук трудно было. Ноги скользили по сбитому полу.

Парень подошел ближе.

– Ну, ты чего ж? Руки-то у тебя где ж?

Парень приподнял Михайлу за плечо.

– Ишь Кирюха и на ночь-то не развязал, – пробормотал он, помогая Михайле встать. – Ну, идем, что ли. Там как Иван Исаич прикажет.

Он взял Михайлу за плечо и подталкивал его к двери. Отекшие в неудобном положении ноги плохо его слушались.

Парень перевел Михайлу через двор, вошел с ним на крылечко избы, прошел через сени и отворил дверь в горницу.

III

Горница была довольно просторная. В двух светцах горели лучины и освещали сидевшего под окном на лавке мужчину в накинутом на плечи кафтане; под кафтаном видна была синяя шелковая рубаха и плисовые штаны. Небольшая русая бородка окружала худое темное лицо, неестественно большие глаза в цвет рубахи ярко выделялись в нем.

Он внимательно посмотрел на Михайлу.

– Это ты свистал?

– Прости, Христа ради, – заговорил Михайла, путаясь, – и сам не знаю, как привязался проклятущий…

– Кто привязался?

– Да свист этот самый. Сызмальства…

Болотников засмеялся, и сразу все лицо у него совсем другое стало, молодое и доброе, и глаза будто меньше стали.

– Чего ж ты на него обижаешься? Хорошо ты свистишь. Турок вот один похоже свистал, как я по морю ехал в Туречину. Только бывало и забудешься, как его слушаешь.

Михайла с интересом смотрел на Болотникова. Ишь куда его носило! На море! Вот бы рассказал. Но спросить он, конечно, не решился.

Он переступил с ноги на ногу и передернул плечом. Тут только Болотников заметил, что у него связаны назад руки.

– Сидорка! – окликнул он парня, отошедшего к двери. – Развяжи ты ему руки. Это Кирюха ему, видно, связал. Кирюха-то про тебя сказывал, что ты у него монаха отбил.

Михайла кивнул. Парень развязал ему руки, и он с облегчением протянул их вперед и стал тереть одну об другую.

– Ну-ка, скажи ты сам,