Но Домна Терентьевна все-таки отступила на шаг, истово поклонилась в пояс Дорофею Минычу и заговорила немного нараспев:

– Свет ты мой, Дорофей Миныч, как я буду без тебя, горемычная, время провождать?.. Феклушка! – крикнула она вдруг. – Куда, дура, укладку суешь? Чай, она потрется об сундук? – И сейчас же прежним голосом: – Николи-то я, свет мой Дорофеюшка, врозь с тобой не живывала, в чужом дому не ночевывала. И как ты тут один-одинешенек жить будешь? Кто тебя напоит, накормит? Кто сапоженьки на ночь сымет?..

– Ну, будет тебе, Домна Терентьевна, – прервал ее Дорофей, потеряв терпение. – Нефёдке домой пора. Не навек. В воскресенье приду побывать. К обедне к Благовещенью сходим. Садись, садись, матушка!

И Дорофей решительно взгромоздил Домну Терентьевну на телегу. Потом он нежно обнял, поцеловал, перекрестил Марфушу и помог ей вспрыгнуть вслед за матерью. Взобрался и Нефёд. Степка уж давно сидел на передке и крепко держал вожжи, опасаясь, как бы Нефёд, как старший, не отобрал у него эту честь.

Воз с поклажей был уже увязан. Кузька открыл настежь ворота, и обе телеги со скрипом тронулись со двора, провожаемые поклонами столпившихся во дворе девок, конюхов и сторожей.

Домна Терентьевна плакала и издали крестила мужа.

Дорофей последний раз махнул шапкой, оглянул двор и, наказав Кузьке хорошенько караулить дом, сам, вздохнув с облегчением, быстро пошел в кружало, уже не опасаясь ничьих причитаний и попреков.

Часть вторая

У Болотникова

I

– Караул! Режут! Ой, ратуйте, православные! Не дайте загубить христианскую душеньку! – донеслись вдруг откуда-то отчаянные вопли.

Михайла оглянулся на Невежку.

– Кого это? – крикнул он. – Ну-ка, подгони мужиков!

– А, может, переждать бы за леском? Береженого-то и бог бережет, – пробормотал Невежка.

Но Михайла уже скакал туда, откуда слышались крики.

Невежка покачал головой, но все-таки махнул мужикам, шажком пробиравшимся по выпавшему за ночь глубокому снегу, и пустился следом за Михайлой. Мужики тоже подстегивали заморенных лошаденок и старались не отставать. От Нижнего до Москвы они добирались целый месяц и под конец совсем замучились.

Обогнув край леса, Михайла увидел на дороге двух верховых в высоких бараньих шапках, с саблями на боку. Они что-то делали с путником в длинном балахоне, изо всех сил отбивавшимся от них.

Услыхав топот, один из них поднял голову и крикнул:

– Спросили тебя? Вороти назад! Не то береги голову! – Он повернул лошадь к Михайле, размахивая саблей и не выпуская того, кого держал.

Но тут из-за поворота следом за Михайлой показался сначала Невежка, а потом гурьба мужиков. Нападавшие переглянулись, выпустили из рук добычу и, хлестнув по лошадям, быстро ускакали по дороге.

Михайла подъехал ближе. На дороге стоял какой-то не то нищий, не то монашек. Один рукав длинного балахона был вырван, длинные спутанные волосы почти закрывали лицо.

Когда его отпустили, он откинул волосы и испуганно взглянул на Михайлу. Редкая бороденка тоже вся была спутана и сбилась на сторону.

– Спаси тебя Христос, добрый человек! – заговорил он, охая, прерывающимся голосом.

Немного отдышавшись, он заговорил протяжно, нараспев:

– Напали на меня нехристи окаянные, вороги лютые… Руки вязать начали, саблями грозили. Колотили без милосердия… Тащить хотели. Чуть без покаяния богу душу не отдал.

– Это кто ж тебя так? – спросил подоспевший Невежка.

– Да казаки, милостивец! Рыщут по дорогам, аки лев рыкающий, иский, кого поглотити.

– А ты откудова же бредешь? – спросил Михайла.

– С Симонова монастыря, из-под Москвы, милостивцы. Пограбили наш монастырь воры окаянные с Ивашкой Болотниковым.

– Что ж он, Москву, что ли, взял? – быстро спросил Михайла.

Монашек закрестился.

– Что ты, что ты, милостивец! Почто и говорить такое? Стоит град наш стольный, хоть и прогневили мы господа нашего. За грехи наши попустил господь ворам под самый град наш святой подойти. – Он говорил проникновенно, оглядывая мужиков. Видно было, что он привык, чтоб его слушали. – Ужас и смятение объяли всех! Плач стоит на Москве и стенание! Бегут люди к церквам божиим, молят бога пощадить православных. А ноне… – он приостановился, – ноне владыка пост на всех наложил, и на иноков и на мирян.

– Ты-то и так, гляди, испостился в нитку, – заметил Невежка, окинув взглядом тощего монаха с испитым, точно перемятым лицом. – Небось, бояре-то пожирней будут.

Монах с укором поглядел на Невежку.

– На всех ноне пост наложён, как было некоему мужу грозное видение, – заговорил опять нараспев монашек.

Он провел по лицу рукой и словно расправил его. Как будто куда-то исчезли глубокие морщины, бородка легла вниз, и весь он стал благообразнее.

– Видение? – переспросил сразу присмиревший Невежка.

– Видел он небеса отверстые и бога сил на престоле, и матерь божия одесную его, – говорил монах, глядя в небо, точно и сам он что-то видел там, кроме серой пелены, из которой падали редкие хлопья снега.

Мужики сняли шапки и закрестились.

– Матерь божия молила сына своего за народ хрестьянский. А господь возговорил, – монах поднял руку и повысил голос: – «Несть истины ни в царе, ни в патриархе, ни во всем народе моем! Правых насилуют и грабят, неправедный суд творят. И за то предам их разбойникам на разграбление!» Но матерь божия вновь умоляла господа со слезами, – эти слова монах произнес мягким, задушевным голосом, – и господь сказал: «В последний раз глаголю!» – монах вдруг опять повысил голос – «пощажу их, аще покаются. А не покаются», – гремел он, как дьякон с амвона, – «смертию казню!»

Мужики совсем притихли, не смели надеть шапки, не смели глаз поднять на монаха.

– На четыре дня на всех пост наложён, – продолжал монах, переведя дух, – на весь род хрестьянский – от старцев и даже до грудных младенцев, чтобы укротить гнев божий. Покайтесь и вы, братия, – окинул он строгим взором мужиков, – молитесь господу, чтоб отпустил грехи ваши. А первее всего – пост неослабный четыре дни блюдите!

Мужики со страхом переглядывались.

Один Невежка не сробел. Он покачал головой и сказал уверенно:

– Известно, бог не Микитка, повыломает лытки. Попостимся, что ж. Скоромничают, чай, бояре да собаки. На бога-то положишься – не обложишься. А кому ж такое видение грозное было?

– Некоему благочестивому мужу. Имени своего, по смирению, не открыл он, – промолвил монах.

– А ты, может, знаешь? – спросил Ерема. – Сказал бы. Я б за него поклон положил.

– Молись за благочестивого мужа, коему виденье было, – разрешил монах.

– Мудрено больно, – со вздохом сказал Ерема.

– На бога надейся, да и сам не плошай, – заговорил Михайла. – Царь-то Василий как? Не сбирается на Болотникова?

Монах поглядел на