кажется. Ведь ясно же, что ее кто-то столкнул в окно… Выбросил, как ненужную вещь. И уж это, сами понимаете, никак не могло быть связано с вами. Или я что-то не понимаю? Она-то не была одета в вашу одежду, ее не могли спутать с вами.

– Ну да. Это и утешает. Хотя все равно все это очень странно.

Мы с Клер решили, что, поскольку Марина должна еще некоторое время пробыть в клинике, нам нет никакого смысла дожидаться под дверями ее палаты и я могла бы вернуться в Париж.

– Я отвезу вас, Лара.

– Да, буду вам благодарна. Признаюсь, без Марины я буду теперь чувствовать себя здесь в абсолютной растерянности – я же совсем не знаю языка! Даже таксисту не смогла бы назвать адрес…

– Смогли бы, – улыбнулась Клер. – Но на всякий случай лучше было бы записать адрес на листочке, чтобы показывать его таксистам.

– Да, вы правы. Пожалуй, я так и сделаю.

Я заторопилась «домой». Да, я почему-то стала воспринимать квартиру моего дяди как свою. Почему бы и нет? Ведь мне ничего не мешало вступить в права наследования, расплатившись с долгами дяди и оформив все надлежащим образом. Но главное – Клер с дочерью, слава богу, не претендовали на эту квартиру, и я, возвращаясь в Париж, чувствовала себя более уверенно и спокойно. Даже то, что произошло с Тряпкиной в доме Клер, я тоже начала воспринимать как проявление ее беспокойства и страха быть отравленной вместо меня.

– Там Шери, наверное, проголодался… Хотя я оставила ему довольно много еды и воды, – рассуждала я в машине.

– Шери… Знаете что? Если он вам не нужен, мешает, то мы бы взяли его к себе. Собственно говоря, мы так и планировали. Просто соседка Миши после его смерти сразу забрала собаку к себе, и мы толком не договорились, что с ним делать дальше. Но мы бы его не оставили, это точно. Ах да, вспомнила, почему мы сразу не взяли его к себе. Шери после смерти хозяина затосковал, и когда мадам Жиро забрала его к себе, он сидел под дверями и просился обратно в квартиру. Она его впустила, он занял свое место в комнате, рядом с кроватью, устроился там и как будто бы успокоился. Или просто ему там было лучше, привычнее. Конечно, иногда ему приходилось покидать квартиру, мадам Жиро гуляла с ним… Думаю, Миша приплачивал ей за то, что она гуляла с собакой и при его жизни, поскольку его часто не бывало дома.

Мы катили по шоссе в Париж, и я с тоской вспоминала наши французские прогулки с Ванечкой, как же нам было тогда хорошо! У меня ничего, кроме ошеломляющей радости, тогда в душе не было. Никаких забот, хлопот и уж тем более страхов! Я вообще жила с Ваней как в раю. Как же жаль, что его больше нет и никогда не будет! Только его голос остался со мной – им теперь говорил со мной Лева. Вот интересно, если бы не «Ванин» голос, какой-то особенный мягкий тембр, позволила бы я себе это знакомство, близость? И как это так случилось, что я, буквально несколько дней тому назад познакомившись с Левой, уже воспринимала его как своего друга, видела в нем надежного человека? Разве я не слышала, как Марина разговаривала с матерью, произнося очень странные слова? «…Он ведет себя просто идеально, типа, влюблен… Конечно, мне непросто видеть, как они обнимаются, а уж когда закрываются в спальне, то и вовсе выть хочется, но я понимаю – так надо…» О ком она говорила? Эта схема просто идеально вписывалась в тот сюжет, который разворачивался в моей квартире, где нас было как раз трое, и это мы с Левой запирались в спальне… Хотя у Марины же был любовник…

Я могла бы проверить телефон Марины, заглянуть в него, чтобы понять, общаются ли они с Левой, но я не решилась это сделать. Если бы я обнаружила там роковые звонки или сообщения, весь мой мир обрушился бы. Получилось бы, что все вокруг только и делают, что предают и обманывают меня. К тому же, размышляла я, если бы между Мариной и Левой существовал какой-нибудь сговор, они понимали бы, что мне ничего не стоит заглянуть в тряпкинский телефон, а потому вряд ли стали бы так светиться, для связи Лева мог бы пользоваться другим номером, о котором мне ничего не известно.

Вот с таким тяжелым психологическим грузом подозрений я жила в то время. И это притом, что Марина считалась моей самой близкой подругой, а Лева вообще стал моим любовником и другом. И я им как бы доверяла, находилась рядом с ними, растворялась в них, делилась с ними всем, что со мной происходило и что я чувствовала, но, с другой стороны, всегда подозревала. Вот такие противоречивые чувства жили во мне, причиняя боль. Думаю, в то время меня спасал врожденный оптимизм, то, что называют «позитивом», хотя я не люблю это слово, я назвала бы это природной радостью жизни. Я всегда гнала прочь от себя дурные мысли и вообще старалась находить вокруг себя светлое, приятное, то, ради чего мы все, «человеки», и родились! Конечно, не обходилось без того, чтобы и эта моя внутренняя программа давала сбои. И тогда даже мне, оптимистке, было просто невыносимо, казалось, что я растеряла все свои душевные и физические силы. Так случилось, к примеру, когда умер мой Ванечка. Я считала его смерть величайшей несправедливостью. И когда говорила кому-нибудь об этом, то слышала в ответ одно и то же: где ты, Лара, вообще видела эту самую справедливость в жизни? Где-то, значит, видела. Чувствовала. А еще знала, что практически все мое окружение считает несправедливым то счастье, которое я обрела, когда повстречала Ванечку. То есть я – просто олицетворение той самой несправедливости, что раздражает даже мой ближний круг, не говоря уже об остальных. Должно быть, подсознательно я желала убедить всех в обратном, и именно потому довольно щедро делилась с окружающими теми благами, какие имела сама. Я хотела хоть немного уравновесить порции счастья, которые в непомерном объеме достались почему-то только мне. Разве что Ванечкой никогда и ни с кем не поделилась бы. Загрызла бы того, кто посмел бы у меня его похитить. Я такая.

…Шери встретил нас с Клер веселым повиливанием хвоста – он был как будто бы рад, что теперь не один. Я подсыпала ему корма, налила свежей воды, и он, пообедав, не спеша, с видом хозяина, отправился на свое место, коим была продавленная подушка, находящаяся возле кровати, у ее изголовья.

Клер тем временем осмотрелась. Покачала головой.

– А она тут похозяйничала, причем явно.

Я поняла, о ком идет речь.

– Много прибрала?

– Здесь было много старинных фарфоровых статуэток, они стояли на книжной полке, остались от прежних жильцов, кажется, здесь жила бабушка или прабабушка того самого Мещерского. Была старинная посуда, какие-то медные кастрюльки, фаянсовые кувшины для воды, много разных мелочей прошлого века… Или даже позапрошлого, ведь это очень старый дом… Мари, моя дочь, хотела забрать все эти вещи, но потом, когда огласили завещание, решила, что справедливо будет, если они достанутся вам. И вот, пожалуйста, ничего не осталось! Не кухня, а помойка – какие-то дешевые миски, кастрюли, тарелки… Хоть бы прибралась эта мадам!

– Думаю, она решила, что имеет право на все это, раз присматривает за собакой, – предположила я.

– Да вы знаете, сколько могут