уже все старались молчать, не было никакой паники. Все делалось в строгом порядке, в молчании, как это иногда бывает при самых опасных положениях. Возможно, тут сыграло роль спокойствие молодого человека.

Ливень не стихал — наоборот, усилился. При каждом порыве ветра в окна как будто били волны. И самолет уже казался не летящей по небу огромной птицей, а скорее пароходом в открытом море, на который обрушился шторм. У Тацуэ болела голова, к горлу подступала тошнота. Но, как ни странно, страха она не испытывала. В голове была только одна мысль — как бы не стошнило. Зато Кунихико нервничал, не мог скрыть испуга, и его смуглое лицо было искажено, словно от какой-то физической боли. Он не обращал ни на кого внимания. Рука его крепко обвивала талию жены, спасательный пояс, надетый на Т. апуэ, напоминал какие-то странные доспехи. Но почему-то казалось, что, обнимая жену, он не столько стремится защитить ее, сколько ищет поддержки у этой хрупкой женщины. Словно ища сочувствия, он часто взглядывал на нее. В выражении его лица и в том, как он прижался к ней, было видно переполнявшее его чувство, которого он раньше никогда еще не обнаруживал. Превозмогая головную боль и тошноту, Тацуэ пыталась улыбнуться ему с искренней теплотой, потому что отчетливо ощутила это его состояние. И вдруг все ее существо восстало. Неужели смерть? Нет! Ни за что!

Раздался жужжащий сигнал вынужденной посадки. Он прозвучал, как предсмертный вопль подстреленной птицы. И самолет упал в воду. От сильного толчка Кунихико и Тацуэ резко бросило вперед. Тацуэ сильно ударилась лбом о спинку переднего кресла и потеряла сознание. В это мгновение отстегнулись застежки ремня, удерживавшего ее в кресле. А в расположенный справа от нее аварийный выход хлынул бурный поток воды. Водоворот с огромной силой завертел тело Тацуэ и выбросил наружу. Из начавшего тонуть самолета самой первой оказалась выброшенной Тацуэ. Ничего этого она не помнила, но в смутных проблесках сознания в те минуты, когда ее, как щепку, кидало по волнам, она слышала голос мужа. Он звал ее почти так же, как это слышалось ей сквозь сон несколько дней назад в спальне в Каруидзава. Он звал: «Тацуэ! Тацуэ!»

Она хотела ответить, но голоса не было. Это тоже походило на сонное оцепенение. Она попыталась приподнять свои тяжелые, словно придавленные камнями веки, и ей показалось, что на серебряном крыле самолета, еще державшегося на воде в отдалении, сверкнуло и взметнулось кверху что-то красное, как плащ тореадора. И оттуда донесся все еще звавший ее голос: «Тацуэ! Тацуэ! Тацуэ!»

Пылающий самолет и голос горевшего в его пламени мужа — все это было сном, сквозь который до нее смутно доходили удары волн и шум дождя... Она погружалась в небытие.

Несмотря на то, что Сёдзо все еще находился в Фукуока, он почти до самого вечера ничего не знал о несчастье. И только уже отправившись на вокзал с намерением уехать домой поездом, идущим на Кагосима, он услышал, как радио в магазинчике на углу улицы передавало подробности катастрофы — видимо, уже не в первый раз. Он вскочил в такси, стоявшее на площади.

Смерть раскрыла инкогнито Кунихико, которое он соблюдал, отправляясь в Шанхай, и вызвала переполох. Немедленно примчались представители местных банков и фирм, связанных с концерном Инао. Словно соперничая друг с другом, они старались сделать все, что могли, чтобы выразить свою преданность. У входа в клинику было организовано дежурство. Одновременно это был и контрольный пункт. До приезда из Токио старшего брата Кунихико они решили никого не пускать к Тацуэ, заявляя, что она в тяжелом состоянии и навещать ее запрещено. Даже жена губернатора, которая немедленно приехала с огромным букетом георгин, едва умещавшимся в машине, была вынуждена передать букет медсестре и вернуться восвояси. Вероятно, не допустили бы и Сёдзо, если бы он не сказал, что он земляк и близкий друг супругов, специально приехавший сегодня утром, чтобы проводить их.

На койке в палате лежало откуда-то появившееся атласное пуховое одеяло яркого цвета. Из-под него выглядывало что-то круглое, белое, лежащее на кирпичного цвета резиновой подушке со льдом. Это была забинтованная голова Тацуэ. Рана на лбу, от которой она потеряла сознание, была глубокой — оказалась поврежденной кость. Хотя в палате можно было поместить еще одного человека, но второй кровати не поставили — значит, Кунихико не было в живых. Возможно, его сразу отнесли в морг. Эта мысль возникла у Сёдзо, как только он отворил дверь и вдохнул специфический больничный запах. Шторы на окнах были опущены. Лампа с абажуром, в форме буддийского светильника, отбрасывала узкую полоску света на стену. Кругом стояла мертвая тишина, словно здесь уже начинались владения смерти.

Тацуэ, пока ее не подобрали, провела более двух часов в холодной воде — был конец ноября,— под дождем; у нее началась аспирационная пневмония191. Температура была высокая, и лицо больной раскраснелось. Дыхание стало тяжелым и учащенным. Она не сразу обратила внимание на Сёдзо, севшего у ее постели. Но вдруг ее глаз, видневшийся между бинтами, которые покрывали всю голову и половину лица, открылся. Взгляд ее говорил о том, что она ждала его, хотела видеть.

— Ужас какой!

Не отвечая на это, она спросила:

— Письмо читал?

- Да.

— Хотела уехать, простившись с тобой и с Марит-тян.— Она не сказала, что это было бы прощанием и с Японией, и со всей ее прежней жизнью.— Да вот получилось, что нужно прощаться навсегда.

— Что ты! Полежишь немного и поправишься.

— Немецкий язык я настолько-то знаю, чтобы догадаться, о чем говорили врачи. Сердце отказывает. И где-то сломана кость. У меня болит все тело. Но, конечно, это не так мучительно, как сгореть...

— Таттян! —поспешно перебил ее Сёдзо и умолк под строгим взглядом устремленного на него незабинтованного глаза.

— Кунихико звал меня. В тот момент. Он сгорел вместе с самолетом.— Ее большой черный зрачок, казалось, расширился во все глазное яблоко. Хлынули слезы. Спрятав мокрое от слез лицо до половины под одеяло, она сильно закашлялась. Сёдзо подумал, что нельзя ей позволять сейчас вспоминать об этом. Он стал уговаривать: надо все забыть, успокоиться.

— Ты этим будешь только мучить себя и задержишь свое выздоровление.

В глазу Тацуэ сквозь слезы блеснула просьба не успокаивать ее. Она откинула с лица одеяло и прижала его край подбородком.

Лицо ее пылало от жара и волнения: ведь ей хотелось сказать на прощанье то, что было