К счастью, Мацуко интересовало совсем другое. Ей хотелось рассказать ему о прошлом молодой жены профессора Имуры. До того как она вышла за него, она была замужем дважды, и оба раза не проходило и полгода, как она становилась вдовой.

— А теперь вот нашла себе такого замечательного мужа. Но люди говорят, будто она недовольна, что вышла за пожилого человека. А Имура-сан всячески угождает ей, чуть не на руках ее носит. Как у вас в библиотеке, поговаривают об этом?

— Нет... Я не слышал...

Сёдзо вспомнился один сотрудник книгохранилища, который часто бывал у Имуры в доме. Обычно он бывал неприветлив и молчалив, как железная противопожарная дверь книгохранилища, но когда выпивал, то становился совсем другим человеком. Это именно он болтал о том, что вдовы, вторично вышедшие замуж, частенько предъявляют к своим мужьям чересчур большие требования, и намекал на то, что профессор болен именно по этой причине. Из чувства брезгливости и осторожности Сёдзо ни словом не обмолвился об этих сплетнях, предоставив Мацуко восхищаться счастливой судьбой жены доктора; тут же она привела свежий еще в ее памяти пример иной человеческой судьбы...

— И вот подумайте, живет себе эта особа пресчастливо, выйдя в третий раз замуж, а Тацуэ нет на свете! Не могу с этим примириться! Так удачно вышла замуж, так была любима мужем и умерла такой ужасной смертью! Видно, несчастливой она родилась. Хотя, правда, во вчерашней проповеди говорилось, что для любящих супругов умереть в один день и почти в один и тот же час — это счастье, выпадающее на долю не всякому. А вы слышали, что говорил старший брат Инао? Так, значит, было пред-

назначено судьбой, связавшей их и на жизнь и на смерть. А все-таки умереть — это ужасно! Ведь второй раз на свет не родишься. Какие бы у тебя ни были несчастья, но уж смерть хуже всего.

Мацуко болтала так оживленно, словно речь шла о чем-то веселом. В это время взгляд ее упал на изящный письменный столик, стоявший у большого полукруглого окна. Давно уже миновали девичьи годы Мацуко, когда она увлекалась литературой, теперь она не читала толком даже газет и ничего не писала — разве что черкнет изредка открытку, и столик служил скорее украшением комнаты, так же как и висевшая в нише продолговатая картина с изображением красавиц эпохи Гэнроку или стоявшая на полочке голубая фарфоровая ваза с белым цветком. На письменном столике обычно не было письменных принадлежностей. Но сейчас, против обыкновения, рядом с лакированным и украшенным золотым узором ящичком для туши на нем лежал белый листок плотной бумаги, свернутый так, как сворачивают заупокойные молитвы. Ее круглые рыбьи глаза вдруг остановились, а толстый двойной подбородок обвис. У нее было такое испуганное выражение лица, будто она жадно ела что-то вкусное и вдруг подавилась. Но она мгновенно оправилась и снова воспрянула духом.

— Конечно, умереть на войне — это совсем другое дело. Это не бесполезная смерть, а почетная кончина на поле брани. Это смерть за родину. Каждый японец должен мечтать умереть так.

Как раз в этот день в местной начальной школе было назначено поминовение душ павших на фронте воинов. Сначала было намечено провести церемонию утром, но по каким-то обстоятельствам ее перенесли на три часа дня. Мацуко должна была не только там присутствовать, но, как одна из руководящих деятельниц Женского союза национальной обороны, выступить с речью. Текст речи уже лежал на столике в виде свернутого свитка. Текст составил и переписал Эбата. Конечно, эта речь представляла собой сплошное восхваление павших воинов. Мацуко обладала счастливым свойством — она быстро переставала смущаться, какие бы противоречивые мысли ни высказала. Больше она уже не касалась ни несчастной смерти Тацуэ, ни почетной смерти воинов. Это даже не было хитростью с ее стороны. Вскоре ее стали поминутно вызывать к телефону и, увлеченная этими разговорами, она просто поза-* была обо всем, что сейчас говорила. Сначала позвонила приятельница, одна из таких же деятельниц Женского союза, чтобы справиться, в каком наряде следует быть сегодня на церемонии. Костюм, состоявший из кимоно в стиле Гэнроку и широких шаровар, которые носили все женщины в военное время, теперь стал как бы формой, надевавшейся для всяких собраний. Но так же, как раньше, когда дамы одевались щегольски, собираясь на. устраиваемое одной из них вечернее гулянье в саду, освещенном фонариками, или на какой-нибудь другой званый вечер, советовались друг с другом, надеть ли кимоно с вышивкой на подоле или без вышивки, надеть ли одинарное оби или двойное, так и теперь таким же тоном они спрашивали, надеть ли шелковое кимоно или можно прийти в чесучовом. Но среди телефонных звонков оказался один важный: Масуи сообщал, что примерно через час собирается ненадолго приехать домой. В последнее время, когда ему нужно было с кем-либо конфиденциально встретиться, он умышленно проводил такую встречу среди бела дня у себя на квартире. Это тоже было нарушением правил, но в военное время оно допускалось.

— Вот вы и повидаетесь сегодня с Масуи,— крикнула Мацуко и, отойдя от телефона, хлопнула в ладоши. Когда она спешила, то всегда таким способом вызывала горничную, не прибегая к электрическому звонку. Две ее пухлые круглые ладошки хлопнули так громко, будто она щелкнула большими кастаньетами, и звук разнесся по всему дому.— Господин сейчас приедет. Он велел затопить камин в гостиной. Скажи об этом Морита. И потом позови Таки, пусть принесет сюда все, что приготовлено для отправки в Юки. Я в половине третьего уезжаю из дому. О машине я еще утром сказала Синдо. Я надену чесучовое кимоно. На-, деюсь, оно приготовлено? Сёдзо-сан, вы уж извините, но, пока вы ждете дядюшку, уложите, пожалуйста, все сами. Я думаю, так будет лучше. В вещах, которые кто-то тебе укладывает, никогда потом не разберешься. Мне, например, самое нужное всегда приходится доставать с самого дна. Минутку, минутку! И чемодан принесите! — Последние слова относились к горничной, которая уже выходила из комнаты. Вносить во все путаницу, беспорядок, забывать имена тех, с кем говоришь, тоже было свойством Мацуко. Даже вызывая какую-нибудь из четырех служанок, она ошибалась. Мацуко приписывала все это своей страшной занятости, особенно с тех пор, как началась война. Она искренне удивлялась, как это у нее еще на все хватает сил и здоровья. Масуи же по-прежнему