На кровати, покрытой атласным покрывалом синего цвета, лежал чесучовый халат на шелковой вате. Уже с осени Масуи остерегался простуды.

Повесив пальто и накинув поверх пиджака халат, он сказал Сёдзо, что, если ему холодно, пусть включит электрический камин. Но  благодаря ярким лучам солнца, потоком лившимся в окно, включать камин оказалось совершенно излишним. «Как-то не верится, что уже декабрь»,—’ заметил Сёдзо. Пока Масуи снимал пальто, Сёдзо не сделал ни малейшей попытки помочь ему, не предложил свою помощь и сейчас, хотя видел, что воротник халата сзади завернулся. Он знал привычки Масуи.

— Итак, значит, возвращаешься домой? — проговорил Масуи, садясь в свое вращающееся кресло у письменного стола.

— Хочу сойти ненадолго в Атами,

>— Навестить господина Имуру?

— Да, это ведь по пути.

Сёдзо не счел нужным скрывать от Масуи, что Таруми предложил ему отдохнуть несколько дней в гостинице «Сёфукаку».

— Но я, пожалуй, не стану там задерживаться и сразу поеду дальше. Все будет зависеть от того, с каким поездом я завтра отправлюсь.

— Пороть горячку тоже не след.

В отличие от Таруми, решительно избегавшего просторечия, Масуи иногда подражал народному говору; словом, и тут сказывалась разница между ними. Причем у Масуи фамильярный тон был признаком расположения к собеседнику. Удостоив Сёдзо шутливой реплики, Масуи добавил, что уже слышал от Эбата о его просьбе и разрешает ему действовать по своему усмотрению. Речь шла о помощи служащим, у кого на фронте уже кто-то из близких погиб или был ранен. Сёдзо просил разрешения увеличить расходы на оказание помощи таким служащим.

— Мне очень хотелось уладить этот вопрос в эту поездку. Это будет лучший подарок для нас.

— Кажется, у старика Ямадзаки сын погиб на фронте?

— Зять. Муж младшей дочери, капитан интендантской службы. Плыл на транспортном судне, и, кажется, где-то в малайских водах оно было потоплено. Так что...

В эту минуту Сёдзо случайно взглянул на два больших окна, перед которыми стоял письменный стол, и то, что он за ними увидел, так поразило его, что он умолк, В обширном саду европейского типа, недалеко от пруда, который летом сплошь покрывался водяными лилиями, два садовника обкладывали дерном большую круглую клумбу, которую на первый взгляд можно было принять за искусственную гору, сооруженную по какой-то причуде хозяина в саду. Это бомбоубежище — сразу сообразил Сёдзо и, повернувшись к Масуи, спросил:

— Вы читали показания летчиков из эскадрильи Дулиттла, совершившей налет в апреле прошлого года? Было напечатано вчера в вечернем выпуске «Асахи».

Большой рот Масуи с торчащими вперед зубами приоткрылся, квадратная челюсть, за которую он и получил прозвище Бульдога, еще больше выдвинулась вперед, финансист буркнул что-то невнятное. Но Сёдзо не изменил своей привычке не обращать внимания на собеседника, если хотел что-нибудь высказать. Во вчерашнем вечернем выпуске газеты были напечатаны показания американских летчиков, рассказавших о налете во всех подробностях, вплоть до того момента, когда все три бомбардировщика, сбросив над Токио пятисотфунтовые бомбы, легли на обратный курс. Тот самолет, экипаж которого давал показания, полетел в сторону Китайского моря и совершил вынужденную посадку, при которой летчики получили ранения. Сёдзо поразил этот смелый налет, к которому летчики готовились весьма старательно. Удивлен он был и стилем показаний, в них совсем не было высокопарных тирад о выполненном долге, все было сказано просто, по-деловому. В них не было и тени той трескотни и напыщенных фраз о храбрости и героизме, из которых состояли японские военные очерки, наводнявшие сейчас прессу. Вместе с тем чувство глубокой печали с новой силой охватывало Сёдзо при мысли, что именно эти самолеты побудили Тацуэ сказать злополучную фразу о первой ласточке —ту самую фразу, которая в конечном счете и привела ее к гибели. Но одна мысль не давала ему покоя. Италия была разбита уже три месяца тому назад. Берлин каждый день горел от бомбардировок союзников. На юге Япония потеряла господство и на море и в воздухе. В Китае она едва удерживала фронт. Возможность налетов американской авиации на японскую территорию была уже доказана; передавали, что находящиеся под боком у Японии Бонинские острова193 подвергаются бомбардировкам, и теперь все уже готовы были бросаться в убежище при первом неожиданно прозвучавшем паровозном гудке. Сёдзо интересовало, как Масуи оценивает сложившуюся обстановку. Сёдзо знал, что этот сидящий перед ним низенький щуплый старик, которому даже в толстом ватном халате было свободно в кресле, в известном смысле обладает большей властью, чем военный министр, чем весь генеральный штаб. Знал Сёдзо и то, что недоверие Масуи к марке и лире, связанное с традиционной верой в фунт и доллар, характерной для финансовых кругов Японии, а пожалуй, и всего мира, отразилось на его отношении к военным кругам. Поэтому Сёдзо задал вопрос прямо, на что, пожалуй, не решился бы, если бы перед ним был Таруми.

— Когда читаешь эти строки, они воспринимаются как точное предсказание судьбы Японии. Каким же образом правительство и военные круги намерены положить конец этой войне, выиграть которую надежды уже нет?

— Хм!—не разжимая плотно сжатых толстых губ, хмыкнул в ответ Масуи. Коричневые его веки высоко поднялись и застыли. На неподвижном темном лице этого человека, коротко остриженного, почти уже седого, и в выжидающем взгляде его остановившихся глаз неожиданно промелькнула тень усталости, но через мгновение оно снова обрело свое обычное спокойное выражение. Правой рукой он слегка провел по щеке. Затем вместо ответа сам задал вопрос:

— Когда Марико должна родить?

— Летом будущего года.

— А точнее?

— Кажется, в июне или июле.

— В июне или июле? Хм!

Сделав чуть заметное движение своей тяжелой челюстью, Масуи оправил рукава черного халата и скрестил руки на груди. Разговор получил неожиданный оборот. Это «хм!» и легкий кивок головой были совершенно такими же, как три года тому назад, когда в разговоре об исследованиях, задуманных Сёдзо, Масуи спросил, сколько лет ему потребуется для этой работы. Сёдзо тогда ответил, что для полного ее завершения не хватит, пожалуй, и целой жизни, но для того, что он намечает сделать на первых по-рах, достаточно четырех-пяти лет. Работа его прервалась на выпуске первого тома сборника документов. Но Сёдзо не склонен был относить это только за счет войны. Он корил самого себя, считая, что не в меньшей степени виновата и его собственная беспомощность и фантазерство. Но,