Фридриха Барбароссы и Беатрис Бургундской. Он еще не знал, что это значит. В тот момент Дягилев и Нижинский еще не знали, что здесь, в Вюрцбурге и Баден-Бадене, они видятся в последний раз в жизни.

«Светлый женский загар / Подстраивается к темному мужскому», писал Готфрид Бенн. Фотография Эрнста Людвига Кирхнера показывает, что именно имелось в виду

Золотое солнце стоит высоко в небе, веет легкий ветерок, жилистый торс Эрнста Людвига Кирхнера покрыт темным загаром. Иногда на нем легкие летние штаны и расстегнутая льняная рубашка, когда он сидит на берегу острова Фемарн и рисует, иногда совсем ничего. Эрна Шиллинг, его возлюбленная и натурщица, обычно полностью раздета, она водит ногами по теплому песку, она погружена в себя и даже не замечает, что Кирхнер пишет ее, потому что он делает это постоянно. Этим летом голова Кирхнера снова ясна. Берлин остался позади. Этот большой, сумасшедший, шумный, несущийся вперед Берлин. Тут, на морском берегу, не слышно скрежета трамвая, когда на повороте его колеса трутся о рельсы. Тут нет людей, бегущих по тротуарам, будто за ними кто-то гонится, тут нет газет, выходящих три раза в день, а вечерами тут нет ни варьете, ни премьеры Герхарта Гауптмана или Франка Ведекинда, нет и варьете Маты Хари, тут вечером есть только стакан вина, которое можно пить лежа на песке, пока вдали медленно садится солнце. Эрна мурлычет, обнимая его. И он снова хочет ее, хотя они совсем недавно встали с кровати в комнате для гостей у Лютмана, смотрителя маяка Штаберхук. Но Кирхнер идет купаться, у берега лежит затонувший корабль, и он добывает там несколько отличных досок, чтобы в ближайшие дни было из чего делать скульптуры.

Ведь на следующее утро приезжают гости из Берлина, его друг художник Отто Мюллер со своей Машкой. В мае распалась художественная группа «Мост», но сейчас, этим летом, Кирхнер об этом совершенно не жалеет, он чувствует, что центробежная сила Берлина, куда из сентиментально-безвременного Дрездена перебрались все художники «Моста», оказалась слишком велика, потому что этот проклятый город расщепляет всё, что не спаяно на самом глубинном уровне. Эрих Хеккель и Карл Шмидт-Ротлуф страдают из-за расставания, причиной краха они считают эгоистические эскапады Кирхнера. Отто Мюллера это мало интересует. Он хочет просто побыть с Кирхнером у моря, купаться с ним, рисовать с ним. Машка и Эрна хорошо ладят, сразу после прибытия Мюллеров они голыми проходят почти километр по бесконечному пляжу, брызгаются ногами на мелководье. Кирхнер достает свой фотоаппарат и фотографирует Мюллера между Эрной и Машкой, когда они заходят в воду, фотографирует, как они прыгают в накатывающих волнах, как они ныряют; летние тела, высыхающая соль оставляет на них красивые белые пятна, а волосы делает такими жесткими. «Из моря плоть нагая изошла, / Вооруженная загаром до зубов»[18], так напишет Готфрид Бенн об этом лете на Балтике. А Кирхнер фотографирует это лето. И рисует его. И наслаждается им. Может быть, Эрнст Людвиг Кирхнер никогда не был так счастлив, как в августе 1913 года на Фемарне. За короткий срок он написал шестьдесят восемь картин и сделал бесчисленное множество рисунков. Потом он берет лист бумаги и пишет другу, упоенный собой и своими ощущениями: «Тут я учусь создавать и завершать абсолютное единство человека и природы».

Второго августа человечество наконец-то достигает Олимпа. Швейцарский фотограф Фред Буассона, его друг Даниэль Бо-Бови и греческий пастух Христос Какалос впервые взошли на окутанную мифами гору Древней Греции. Накануне вечером пастух Какалос умолял швейцарцев не подниматься на вершину высотой 2917 метров, потому что туда могут подниматься только орлы, но не люди. Но всё оказалось не так страшно.

В августе Йозеф Колер, самый известный и эффективный юрист Германии, уезжает из Берлина на прохладное Балтийское море. И разумеется, там он не может просто так смотреть на воду. Только что вышла его книга «Правовые проблемы современности», в которой Колер задается вопросом о том, располагает ли человек свободной волей или нет. Как бы то ни было, его резюме таково: никому не удастся уйти от ответственности. Всякий человек должен «работать над своим характером». А сам он этим летом предпочитает работать над старой юридической проблемой: два человека, потерпевших кораблекрушение, хватаются за одну доску, но она может спасти только одного. В Хайлигендамме, глядя на усталое, спокойное море, которое ласково плещется о берег и исключает любые фантазии о кораблекрушениях, Йозеф Колер пришел к идее, которую он немедленно изложил в статье для «Архива юридической и экономической истории»: «Разве не нужно спасать Гёте, когда его жизнь входит в противоречие с жизнью какого-то индейца?» Вот так вот. Суровая немецкая самооценка в одной фразе. Конечно, Колер мог важно изрекать эту колониальную чушь только потому, что ровно год назад умер Карл Май. Карл Май, которого впервые объявили в розыск в двадцать два года по обвинению в «аферизме», в последние годы жизни на своих выступлениях убедительно доказывал, что он потомок вождя апачей. Нет сомнений в том, что Карл Май на том свете проклял берлинского юриста Йозефа Колера за его богохульство: во-первых, сам он был, конечно, важнее, чем Гёте, а во-вторых, индейцы важнее, чем пруссаки.

Когда Герхарт Гауптман живет в своем доме в Агнетендорфе, он каждое утро выезжает верхом. Он наслаждается утренней прохладой, особенно в эти жаркие августовские дни, когда раскаленный воздух медленно поднимается из долин. Но сегодня, 11 августа, у перелеска на его лошадь неожиданно нападает огромный сенбернар. Сразу же подбегают две дамы, хозяйки собаки, но они ничего не могут сделать. «Мы с моей лошадью тоже были бессильны», – написал Гауптман вечером в своем дневнике. Сенбернар свирепо рычит и кусает лошадь за ноги, несмотря на намордник. Впрочем, действующий нобелевский лауреат Герхарт Гауптман демонстрирует хладнокровие и снисходительность, с учетом культурно-исторических и родовых аспектов: «Это был инстинкт, направленный на лошадь как объект охоты, этот инстинкт происходит из ассирийских областей, где короли с такими собаками охотятся на лошадей, похожих на мою».

«Синий всадник» Франц Марк в эти дни заканчивает в Зиндельсдорфе под Мюнхеном свою картину «Башня синих лошадей». Август Макке пишет ему: «Подари своей эпохе животных, перед которыми будут стоять подолгу. Пусть цокот копыт твоих лошадей звучит много столетий». А этим летом Макке тоже вдруг начинает рисовать лошадей – причем таких, на которых сидят солдаты. Учения, лошади как средство достижения цели, в седлах мужчины в немецкой форме. А у Марка совсем не то: