В коридорах гостиницы по стенам были развешаны военные фотографии. На одной из них Адольф Гитлер с самодовольным и наглым видом произносил какую-то речь, видимо, объявлял, что совсем скоро вся Россия, включая Ленинград, капитулирует. Эта уверенность оказалась ошибкой.

Глядя на это фото, я почувствовала, что во мне словно что-то щелкнуло, что-то изменилось, и я вдруг поняла, как надо поступить.

Поняла, что, выставляя напоказ свою уверенность, я с этим вызовом не справлюсь. И не надо пытаться быть не тем, кто ты есть на самом деле. Здесь, наоборот, надо уступить своим чувствам, позволить им вести меня за собой и поступать, как подсказывают они.

Меня словно вспышка озарила. Я вспомнила, что лагерный ребенок, у которого отняли все, одну вещь усвоил очень хорошо: надо принимать спокойно те обстоятельства, которые перед тобой поставила жизнь. И единственное, что я могу сделать, это принять все, как оно есть. За меня борются и оспаривают меня друг у друга две мамы. И я должна сказать им:

– Я не выбираю ни маму Анну, ни маму Брониславу, потому что у меня две мамы. И я выбираю обеих. Я вернусь жить в Польшу, потому что я там выросла и обвенчана с поляком. Но при одном условии: мама Анна периодически сможет приезжать ко мне, а я смогу приезжать к ней в Россию.

Не плачь, иначе враг тебя услышит, говорила мне мама Анна в лагере. Это было очень важное наставление, и я всю жизнь ему следовала. Способность противостоять трудностям, которая, будто хамелеон, меняла окраску в зависимости от обстоятельств, сразу проявилась в первые же дни пребывания в Советском Союзе. Поразмыслив, я решила, что смогу приспособиться и к создавшейся трудной ситуации. Жить ведь можно и с двумя мамами. И моя задача – убедить их в том, что это самое правильное решение и для меня, и для них. В этом решении меня укрепила любовь. Ведь, несмотря ни на что, я люблю их обеих. И для них этот выбор тоже будет лучшим.

Бронислава и Анна лишились дара речи. Я все решила сама и теперь, ни с кем не споря, объявила им свое решение. Меня одолевала пресса: всем нужно было получить ответ, с кем и где я намерена жить. Они уже считали решенным, что я остаюсь в Советском Союзе. Я же ответила, что никуда не собираюсь переезжать. Девочка из лагеря, которая нашла свою маму, остается в Польше.

После первого ступора обе мамы, наконец, поняли. Конечно, Анна была немного расстроена, она плакала и не знала, что говорить. Наверное, во всем винила себя и думала, что, сделай она чуть больше для того, чтобы найти меня после освобождения из Биркенау, все бы обернулось по-другому. Сказать по правде, она и не видела освобождения лагеря, потому что ее угнали по дороге смерти вместе с другими евреями незадолго до наступления Красной армии. Ей только потом сообщили, что лагерь освобожден. Она чувствовала, что я жива, но не была в этом уверена.

Однако она успокоилась. И с невероятным великодушием сказала мне, что принимает мое решение. Если так надо, чтобы я была счастлива, то пусть будет так. Она обняла Брониславу и поблагодарила ее за все, что та сделала для меня, и за все, что еще сделает. И взяла с меня слово, что мы скоро увидимся. А для меня самым прекрасным во всей поездке было объятие обеих моих мам. Конечно, я была счастлива обнять маму Анну, но видеть, как Анна и Бронислава стиснули друг друга в объятьях, было самым сильным переживанием, которое сразу же развеяло все накопившееся напряжение.

* * *

Я вернулась в Освенцим с мужем и обоими приемными родителями. Город встретил меня совсем уже летним теплом. В речке снова плескалась форель и мелкая рыбешка. На лугах примулы сменились ромашками. Трава выросла высокая, и некоторые из крестьян уже начали ее косить, чтобы скармливать скотине. Деревья покрылись листвой и зацвели. По вечерам старики выходили на улицу, чтобы перекинуться в карты. Женщины перекрикивались в открытые окна. Повсюду царила любовь к жизни.

На сердце у меня было спокойно. Я верила, что приняла правильное решение. Советские правители разрешили моей маме приезжать, когда захочет. И я тоже могу приезжать к ней. Для нас было сделано послабление.

Отзвуки последних дней, проведенных в Советском Союзе, докатились до Польши. Здесь меня тоже принимали очень тепло. Самые разные люди скапливались на улице, чтобы поприветствовать меня. И все были очень довольны, что я осталась в их стране. Они гордились моим решением. Мама Бронислава срочно начала обновлять дом. Она знала, что мама Анна скоро приедет, и не хотела ударить в грязь лицом.

Но раньше, чем приехала мама Анна, стали приходить ее письма. С моего отъезда из Москвы она посылала по письму в день. И не перестанет посылать. До конца жизни она будет посылать мне письма каждый день. А я буду каждый день находить их в своем почтовом ящике. Иногда она писала всего несколько строк: «Дорогая моя Люда, я так тебя люблю, и мне тебя так не хватает». Иногда принималась пространно объяснять, почему не могла разыскать меня сразу после освобождения из лагеря. И снова просила прощения и говорила, как больно ее ранило мое непонимание. И без конца писала, что это была не ее вина.

Читая эти письма, я поняла, насколько разрушительной для нее была разлука со мной, и что это уже не пройдет. И что дело не в тех шрамах, что у нас обеих остались от творимого в лагере насилия. Самой страшной раной, которая никогда полностью не заживет, стала для нее разлука со мной.

Я отвечала ей не каждый день, но часто. Я понимала, что она нуждается во мне, в моей любви, что ей нужно постоянно чувствовать, что я тоже ее люблю, не забываю о ней и понимаю, что она не виновата в том, что мы много лет прожили вдали друг от друга. И что вся вина лежит на этой жестокой и неправедной войне, на нацистских преступниках, которые выпотрошили сердце нашей Европы.

У мамы Брониславы теперь не было надобности прятать от меня корреспонденцию. Первые письма приходили еще на ее адрес, и она приносила их мне.

– Тебе опять пишет мама, – говорила она, с улыбкой протягивая мне очередное письмо.

Она