Возле печей лежали небольшие камушки. Мы осторожно погладили их. Эти камушки приносили и складывали те узники, кто хоть раз вернулся в лагерь. Для них это была память о погибших родных. Мама тоже положила камушек в память о бабушке с дедушкой и обо всех, кто прошел через это.

Потом мы направились к дальним баракам, стоящим слева от железной дороги. Во время заключения мама не могла дойти до этой части лагеря, но теперь ей хотелось пройти по всем тропам, войти в каждый барак и все увидеть. В моем бараке она осторожно прикасалась к рисункам на стенах, гладила деревянные балки нар, где спали я и другие дети. Ей хотелось увидеть и туалет, и кухню. Она обнимала меня и плакала.

Мы вышли через ворота, расположенные метрах в ста от главных.

Маме не верилось, что она смогла справиться с собой и спокойно выйти из лагеря. Проходя через ворота, она ускорила шаги, чтобы поскорее оказаться снаружи. Казалось, тьма снова накрыла ее, и она боялась, что прошлое вернется. Не всем выжившим удается заставить себя снова увидеть эти места и войти в лагерные ворота. Она себя заставила. И вовсе не потому, что была лучше других. Все люди разные. Анна себя заставила, но, когда мы вернулись домой, она посмотрела мне в глаза и сказала:

– Никогда, никогда больше не хочу возвращаться сюда.

7

То, что я рассказываю, моя история, как и истории многих других узников концлагерей, может показаться либо невероятной, либо плодом больного воображения. Тем не менее все это правда: я одна из последних свидетелей ужасов нацизма, кто пока еще жив. Несмотря на то что я была совсем маленькая, когда попала в лагерь Биркенау, я помню очень многое. Впечатления от пережитого в лагере врезались мне в память и оказали, да и оказывают, влияние на всю мою жизнь: на детство, на юность, а теперь уже и на старость.

Несмотря на то что за годы, прошедшие после освобождения, мне удалось преодолеть тяжелые детские впечатления, они глубоко укоренились во мне. Списать со счетов все пережитое невозможно и невозможно его забыть.

Аушвиц и Биркенау – не символы, это реальность. В эпоху концлагерей они представляли собой самую большую фабрику смерти из всех, когда-либо задуманных в мире. Моя трагедия заключалась в том, что я оказалась в эпицентре военных преступлений. Я была очень маленькая, чтобы понять, по какой причине оказалась здесь и почему меня не пускают к маме. Очень быстро детский инстинкт подсказал мне, как надо себя вести, чтобы выжить. Я усвоила, что здесь придется биться за выживание: за кусок хлеба, за водянистую похлебку, составлявшую нашу единственную пищу. И биться изо всех сил.

В лагере творились чудовищные вещи. Фармацевтическая индустрия Германии и ученые этой страны проводили эксперименты на женщинах и детях, в особенности на близнецах. Среди ученых выделялся доктор Менгеле, «Ангел смерти». Его задачей было создание человеческих особей с исключительными свойствами, которые служили бы нацизму в деле заселения Европы после победы в войне. Его имя звучало в лагере повсюду и буквально впечаталось мне в мозг. Мы знали, что он делал детям очень болезненные уколы и мазал им глаза какой-то жгучей пастой: хотел получить человеческие особи с голубыми глазами. Голубой цвет глаз нацисты считали «арийским». По заказу немецких фармацевтов он испытывал на нас вакцины. Мы служили подопытными животными, и только для этих целей нас держали в бараке живыми. Для Менгеле мы были всего лишь расходным материалом.

Многие из нас умирали. А те, кто после опытов возвращались в барак, часто по нескольку дней неподвижно лежали с высокой температурой. После заборов крови наши тела становились почти прозрачными. Но это не мешало надзирательнице каждое утро выгонять нас на поверку на мороз. Случалось, что мы должны были выстаивать часами. Нас никто не жалел. Нас не считали людьми, у нас не было имен, только номера.

Смерть сопровождала нас с утра до вечера. Мы уже не реагировали, когда из барака выносили трупы. Надзирательница вычеркивала из списка их номера и приказывала погрузить трупы в повозку и отвезти к крематорию.

Тем, что я осталась жива, я обязана благоприятным обстоятельствам и физической крепости. Но надо заметить, что во всей этой трагедии самым большим везением стало то, что вместе со мной в лагере была моя юная мама Анна, женщина смелая и отважная, которая решила меня спасти.

Случалось, что в мой барак помещали беременных женщин. Когда их увозили из родных мест, они уже были беременны и каким-то чудом выжили во время переезда. Почему-то их заставляли рожать именно в нашем бараке. Когда ребенок рождался, его сразу же убивали либо уколом фенола, либо топили в ведре с водой. Я хорошо помню особое движение, которым мать подносила новорожденного к груди. Она радовалась этой маленькой новой жизни, радовалась, что держит в объятиях плоть от плоти своей. Но через несколько минут ребенка у нее отнимали, чтобы убить. Для новорожденных места в лагере не было. Мне в память врезалась отчаянная и безнадежная тоска в глазах этих матерей.

* * *

Потребность свидетельствовать обо всем, что я пережила в лагере, возникла не сразу.

Во времена моей юности в Освенцим приезжало много бывших узников. Они останавливались в городе и не сразу находили в себе мужество войти в лагерь. Все они были старше меня, все проехали полмира, чтобы побывать в этом месте, где царил страх. Они входили в ворота на цыпочках и плакали. Они часто сопровождали маленькие группы приезжих. Как только они попадали в лагерь, у них возникала естественная потребность с кем-то поделиться, рассказать. Я была намного младше их и слушала их рассказы молча, с огромным уважением. Никто не обращал на меня внимания. И я понимала, что сейчас должны говорить они.

По соседству с нами жила подруга моей матери пани Пятковская, жена директора химического завода, женщина очень образованная. Она часто брала меня с собой на долгие прогулки по окрестностям Освенцима. Именно она начала рассказывать мне, чем стала для всего мира эта война и чем стали для всего человечества ужасы нацизма. Я годами ничего не хотела об этом слышать. Всякий раз, когда кто-нибудь заводил разговор о нацистах, я затыкала уши. Даже свою татуировку я долго скрывала от посторонних глаз. И эта женщина начала меня тормошить: