Шрифт:
Закладка:
Режим резко осуждал любое проявление роскоши. Благополучие себе позволить было нельзя. Экономический бум, начавшийся за границей, в Европе, рассматривался как абсолютное зло. Людям хотелось подняться по социальной лестнице, достичь иного уровня жизни, но колпак режима блокировал любую инициативу. В этой части мира места для мечты не было. К тому же было очень плохо с продуктами. Для тех, кто пережил все лишения лагерей смерти, жизнь в Советском Союзе и в странах, его окружавших, воспринималась как злая шутка, хотя и было очевидно, что ничего общего с немецкими лагерями она не имела.
Когда мама вернулась в Советский Союз, она была истощена и обессилена. При росте 174 сантиметра она весила 37 килограммов. Однако после нескольких недель интенсивного лечения все-таки решила поехать в Освенцим и найти меня. Первое, что она сделала, это обратилась в архивы Красной армии, чтобы узнать, все ли дети из Биркенау отправились в сиротские приюты Советского Союза. В это же время чудесным образом нашелся мой отец. Как и все супружеские пары, они договорились, что если выживут, то встретятся в условленный час в Минске возле памятника. И они действительно встретились. И вместе начали разыскивать меня по всем сиротским приютам страны. Однако поиски ни к чему не привели. Разочарованные, они решили отправиться в Донецк, где остановились у родителей отца. Здесь неудачи и неприятности не прекратились. Советский режим заподозрил, что мама стала нацистской шпионкой, поскольку посчитал, что просто так выжить в лагере она бы не смогла. Но она не отступилась. Опровергнув все обвинения, она продолжила поиски. Она разослала запросы в движение Красного Креста и Красного Полумесяца и попросила помощи. Единственным средством, чтобы меня опознать, могла послужить лагерная татуировка с номером 70072. Однако годы шли, а никаких известий она не получала.
* * *
Первая телеграмма от мамы пришла, когда я уже была совершеннолетней. Она спрашивала, где я и кто взял на себя заботу обо мне после лагеря. Телеграмма была короткая, всего несколько слов. Но от этих нескольких слов у меня перехватило дыхание. Я ожидала длинного письма с объяснениями и рассказами, а получила две короткие фразы с запросом об информации.
Ответить на запрос было легко, но в первый момент я не знала, что отвечать. Я не была уверена, что телеграмму действительно прислала моя мама, та, что растила меня в Белоруссии и оберегала в концлагере Биркенау. И я спросила себя, действительно ли она старалась меня найти? Когда я искала ее, мне ведь, в конце концов, удалось ее найти, удалось встряхнуть Красный Крест, чтобы они нашли для меня известия о ней. А она что для этого сделала? Почему ни разу не вернулась в Польшу? Почему не сдвинула горы, чтобы узнать, что со мной сталось и как я теперь живу? Почему молчала столько лет?
Меня мучили сомнения и даже некоторая досада. Мама Бронислава меня вырастила, любила меня. Почему же, несмотря на все трудности на границах, мама Анна ни разу не попыталась приехать в Биркенау? Конечно же, она знала, что лагерь был освобожден и многие из тех, кто там оставался, выжили. Почему же она ничего не предприняла? Что ей помешало?
Мои друзья в Освенциме призывали меня видеть в ситуации только положительную сторону.
– Ты нашла мать, – говорили они, – как же не радоваться?
Все старались подбодрить меня. А я чувствовала себя растерзанной на куски. Преданной. В Биркенау мама Анна делала все, чтобы я выжила, но потом, когда война кончилась, осталась вдали от меня. Почему? Разве мать может позабыть о своей дочке?
Мама Бронислава тоже очень переживала. Тревожилась она не о маме Анне, а обо мне. Она понимала, что угроза разлуки со мной, от которой она столько лет пыталась избавиться, теперь стала вполне реальной: родная мать могла увезти меня. Она имела на это право. Единственное, что можно было сделать, чтобы этого не случилось, это выдать меня замуж за гражданина Польши, и сделать это раньше, чем я окажусь в Советском Союзе.
Артур Максимович был моим ровесником, соседом по дому, и его мать дружила с мамой Брониславой. Они обе вдруг решили, что Артур вполне мог бы заниматься со мной математикой. У меня с этим предметом были проблемы, а он учился хорошо и мог бы мне помочь.
Артур был хороший парень, и проводить с ним время было очень приятно. Я догадывалась, что нравлюсь ему, но мне сначала и в голову не приходило, что он захочет со мной обручиться. Думаю, что инициатива принадлежала нашим матерям. Когда же я все поняла, то не стала возражать и позволила, чтобы все шло, как им хочется.
А что я могла сделать? В Освенциме, как и во всей Польше, браки по взаимной договоренности были нередки. Эту практику одобряли многие. Я тоже одобрила.
Вскоре состоялось бракосочетание. Надо было спешить. Мама Анна была уже близко. Несмотря на то что пересечь «железный занавес» было очень сложно, особенно с восточной стороны, момент нашей встречи приближался. И мама могла потребовать, чтобы я уехала из Польши.
Я мало что помню из тех недель, когда считалась невестой. Кроме тех часов, что мы с Артуром проводили за книгами, мы фактически не встречались. Не было ни ласки, ни поцелуя, ни разговора, способного разбудить во мне чувство к мужчине, за которого я собиралась выйти замуж. Скверно говорить об этом, но так уж оно было: я не была в него влюблена. Но именно он, Артур, стал тем мужчиной, с которым мне было суждено провести остаток жизни.
Как же случилось, что я пошла к алтарю без страха, без сопротивления? Я полагалась на силу своего духа. Это трудно объяснить, но в то время девочка, как я, попавшая в лагерь и выжившая, не могла протестовать. Не могла ни просить, ни требовать, ни на что-то претендовать. Она могла только подчиняться. И я подчинилась, хотя и прекрасно понимала, что Артур – не тот человек, который сможет сделать меня счастливой. Он будет хорошим мужем, и он им действительно был, но брак с ним не станет для меня дорогой к счастью. И дело не в моей покорности, а просто в реальном взгляде на вещи. С этого момента я стала Лидией Максимович.
Свадьба состоялась, когда мне, в декабре 1961 года, в
