власти коммунистов, теперь находится под властью России. Ни одна из стран, попавших по ту сторону «железного занавеса», не обладает свободой. Значит, мы этой свободой тоже не обладаем. Я рассуждала так: если моя мама жива, то найти ее в таких условиях – дело невозможное. Может быть, поэтому и подключился Красный Крест. Может быть, поэтому тот, кто меня ищет, и обратился в международную организацию, стоящую вне политических партий. Я начала понимать, в каком мире живу и в какой ситуации оказалась. И прежде всего, стала собирать и изучать информацию. Окружающая меня политическая ситуация теперь казалась мне ясной и сложившейся.

В какой-то мере мне помогли школьные друзья. Я уже не была маленьким ребенком. Это именно они удивлялись, почему я не разыскиваю свою маму. Они знали меня как Лидию из лагеря. Они знали мою историю и знали, что мама Бронислава мне не родная. «Почему же ты ничего не предпринимаешь?» – спрашивали они и, чтобы подхлестнуть меня, дали мне несколько адресов службы поиска в Польше. По этим адресам можно было пройтись и оставить свое имя и координаты, а потом проверить, ищет ли тебя кто-нибудь в других районах Польши или в таких же учреждениях других стран. Действовать я решила тайком от мамы Брониславы. Мне не хотелось, чтобы она испугалась и подумала, что я хочу от нее уйти. Мне вовсе этого не хотелось. Мне нужно было узнать, что сталось с моей мамой Анной, только и всего. Если она жива, я хотела обнять ее.

В поисковом бюро Кракова, соседнего с Освенцимом большого города, мне посоветовали написать в Международный Красный Крест, офис которого находился в Гамбурге. Снова Красный Крест. Возможно, это был верный путь. В качестве адреса, по которому меня можно найти, я оставила адрес поискового бюро. Прошло несколько месяцев, и я вдруг получила первый ответ. Это была телеграмма, в которой говорилось, что поиски начаты. Я очень обрадовалась, что в Германии кто-то озаботился моим запросом и захотел помочь незнакомой белорусской девчонке, потерявшейся в Польше.

Я столько лет прожила, подозревая, что мама не погибла. Теперь я знала, как в этом удостовериться.

Маму Брониславу не так-то легко было провести. Она умела читать мои потаенные мысли и угадывать то, что мне казалось надежно спрятанным. Она понимала, что я чем-то очень занята, проследить за мной для нее труда не составляло. И однажды она подошла ко мне и напрямую сказала:

– Я знаю, чем ты занята.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все. Значит, хочешь меня бросить?

– Нет. Я просто хочу узнать правду.

Мы помолчали, не зная, что сказать. Она первая решила разбить лед:

– Почему же ты мне ничего не сказала? А ведь я могла тебе столько всего рассказать. Теперь, когда я знаю, что ты не собираешься меня бросить, все будет намного проще.

Мы обнялись, и мне стало гораздо легче. Она меня разоблачила, но спокойно приняла мое решение все узнать. Я всем сердцем хотела обнять маму или хотя бы узнать, что с ней. Но в то же время я чувствовала, что не могу уехать из Польши, потому что лагерь, а потом и Освенцим каким-то таинственным образом сделали меня своей. Я верю, что мама Бронислава скрывала от меня все, что касалось мамы Анны, и объявление по радио, и конверт, лежавший в стопке белья, только по одной причине: она боялась меня потерять. И не потому, что не хотела выяснить правду. Она действительно долгие годы боялась, что когда-нибудь останется совсем одна.

А теперь она стала помогать мне с Красным Крестом. Перешла на мою сторону. Она шла со мной, когда требовалось сделать фотографию моего черепа, уха или выслать им образец крови. В Гамбурге все хотели сделать точно, ошибок им не нужно.

Прошли еще несколько месяцев. Ожидание слишком растянулось, и я уже начала отчаиваться. И как раз в тот день, когда я решила, что все пропало, мне пришло письмо из Гамбурга. Прежде всего, Красный Крест сообщал мне, что следы моего брата Михаля оборвались в Биркенау. А потом я прочла слова, от которых прервалось дыхание: «Вы неверно думаете, что ваша мать погибла. Она жива, живет в Советском Союзе и все эти годы тоже лихорадочно ищет вас, и для того, чтобы идентифицировать, повсюду сообщает, где у вас татуирован лагерный номер».

Вот как, в сущности, обстояло дело: они разыскали в специальных архивах информацию о том, что моя мать Анна была переведена из лагеря в Аушвице в лагерь в Берген-Бельзене и уже оттуда была освобождена. Затем ее искали через русский Красный Крест и, наконец, нашли.

Я не знала, что и сказать. Мною овладели противоположные чувства. Ну вот, я прочла это письмо. Но передо мной встал вопрос: если мама действительно жива, почему она не сделала всего, чтобы найти меня? Может быть, я ей не нужна? Может, она не любит меня, как я ее люблю?

6

Жизнь в Польше после освобождения была нелегкой. Но что она была такой же нелегкой и в соседних странах, в том числе и в Советском Союзе, я поняла, только когда повзрослела.

Ужас войны не кончился в 1945 году. К сожалению, он продолжался. Разгром немцев не сулил сценариев райской жизни, а для определенной части Европы сценарии были темны и сулили страдание. И средоточием этого стали Центральная Европа и Советский Союз. Красная армия освободила людей из немецких лагерей, но в то же время ограничила свободу поляков: вернувшись на родину, они утратили возможность передвигаться по миру, путешествовать. Случалось, что тех, кто не желал подчиняться новому режиму, отправляли в другие лагеря, такие, как советский ГУЛАГ. Там тоже царили отчаянье и смерть. А в повседневной жизни поселилось притеснение. Коммунистические режимы в странах, окружавших Советский Союз, обязывали всех уважать новые порядки и беспрекословно им подчиняться. После тени Гитлера над Центральной Европой нависла тень Сталина, тень Москвы. Польша, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Болгария оказались во власти нового кошмара.

Самые большие квартиры Москвы и Санкт-Петербурга переделали в общее жилье. То же происходило и в других городах. Многие дома были экспроприированы, как и в Освенциме незадолго до строительства лагеря смерти. Однако в Советском Союзе их не разрушали, а «уплотняли». Такие квартиры называли «коммуналками», и задуманы они были для того, чтобы жилье стало более доступным для тех, кто после войны остался вообще без жилья. Прежним владельцам оставляли только одну комнату на семью,