с золотыми кудряшками. Для нее Ширли представляла собой модель для подражания. Ей хотелось, чтобы я танцевала, как Ширли, но убедить меня в этом ей так и не удалось. Но в любом случае мои локоны походили на локоны Ширли. Когда мы шли на прогулку, она представляла меня подругам как свою маленькую Ширли Темпл. Меня все это не интересовало, но я старалась соответствовать: улыбалась и без комментариев принимала комплименты ее подруг.

А вот в играх с ребятами я преуспевала. В прятках меня не мог обставить никто. В этом смысле лагерь оказался учителем что надо. Там я научилась исчезать на глазах у всех, пролезать в любые щели, становиться невидимкой и целыми часами не показываться из своего убежища. Я заметила, что кошки, если их что-то сильно пугало, тоже забивались в самые немыслимые места и оттуда наблюдали, что происходит, никак себя не обнаруживая. Я поступала точно так же. В сущности, вся прелесть пряток для меня заключалась в том, чтобы найти место, где чувствуешь себя в безопасности и можешь наблюдать за всеми, а тебя не видит никто, и никто не знает, где ты.

Однажды я решила спрятаться в густом кустарнике сразу за нашим двором. Залезала я туда очень осторожно, стараясь не оставлять за собой никаких следов. Ребята принялись меня искать, но найти не могли. Им это надоело, и они обо мне позабыли. А я не стала выходить из своего убежища. Даже и не собиралась. Мне вспомнилось, как в барак приходил доктор Менгеле, чтобы забрать кого-нибудь из нас в лабораторию. Я тогда забивалась под нары и заползала к самой стенке. Увидеть меня было невозможно. Я закрывала глаза и мысленно начинала разговаривать с мамой. «Они меня не найдут, – говорила я, – я выдержу ради тебя». И в надежном убежище среди кустов я тоже тогда закрыла глаза и стала с ней говорить: «Не может быть, чтобы ты умерла. Ты обязательно мня найдешь, и мы вернемся домой вместе».

Уже ближе к вечеру я услышала, что меня зовет мама Бронислава. Она явно волновалась, потому что с самого обеда меня не видела, и никто не знал, где я. И тогда я решила выйти и пойти ей навстречу. Она меня обняла, а я сказала: «Не надо так за меня волноваться. Я просто играла с ребятами в прятки».

Пришло время мне идти в начальную школу. Но для этого меня надо было зарегистрировать и внести в списки жителей города. В это же время мама Бронислава решила меня покрестить. Уже потом, выстроив одно за другим дальнейшие события и то, что с ними связано, я пришла к выводу, что она знала обо мне гораздо больше, чем я думала. Например, что моя мама была католичкой и вся моя семья тоже.

Священнику Освенцима она без колебаний заявила, что я родилась в католической семье, а потому должна причаститься Святых Даров. Она была глубоко верующей, и ее муж тоже. По крайней мере, они так утверждали. Их вера отличалась строгостью, что и их самих делало людьми строгими, с твердыми моральными принципами. Самого причастия я не помню. После него я получила другое имя, и под этим именем меня зарегистрировали в списках горожан: Лидия. С этого дня я официально стала Лидией, а для всего Освенцима – «Лидией из лагеря».

Я не протестовала против этих перемен. Моя приемная мама так решила, и я подчинилась. В конце концов, Лида или Люда – невелика разница. Но после крещения я стала ее настоящей дочерью. Я получила имя, которого у меня не было в лагере. Я получила другую фамилию. Я стала полькой. У меня теперь не осталось русских корней. В то время, когда война уничтожила все архивы и разлучила многие семьи, по-другому было нельзя. Моя настоящая семья не подавала о себе никаких вестей. Для всего Освенцима мои родители исчезли. Мне не оставалось ничего другого, кроме как интегрироваться в новое сообщество.

Но прошлое, и не только мама, все время жило во мне. Это быстро обнаружилось в школе. Однажды на переменке я решила затеять какую-то игру и позвала к себе ребят. Учителя в этот момент за нами не следили, они о чем-то болтали, не обращая на нас внимания.

– Шнелле! Быстрее! – Этот немецкий приказ вдруг сорвался у меня с губ, причем я даже не заметила и не отдала себе отчета.

«Шнелле!» Именно так кричали эсэсовцы, когда выстраивали нас возле барака, а доктор Менгеле отбирал кого-нибудь для экспериментов, или когда разделяли депортированных на тех, кто пойдет в газовую камеру, и тех, кто пока останется в живых. Одноклассники быстро включались в игру. Они не знали, что означает это слово, но подчинились и встали в шеренгу, а я, держа под мышкой палочку, как будто это кнут нашей надзирательницы, расхаживала перед ними и всех оглядывала инквизиторским взглядом. Я всматривалась в их лица и обводила палочкой одно за другим, приподнимая ребятам подбородки. Я спрашивала их имена, откуда они и сколько им лет. Потом объясняла, что им нельзя даже дышать, ибо каждое неверное движение может иметь смертельные последствия. А из тех, кто ведет себя плохо, половина отправится в печь крематория.

– Вы что, не видите дым над трубой? Вот куда пойдет половина из вас. Но сначала вас убьют в газовой камере. А ваши тела сожгут. И от вас ничего не останется. Только пепел и зола, та, что сейчас у вас под ногами.

Кто-то из ребят засмеялся, остальные молчали. Тогда я приняла решение.

– Пусть некоторые из вас выйдут на шаг вперед, ко мне. Они должны умереть.

– Что здесь происходит? – с тревогой прозвучал у меня за спиной голос учительницы.

Я обернулась и увидела, что и она, и ее коллеги смотрят на меня с испугом. Игру они немедленно прекратили, отвели меня в сторонку и спросили:

– Чем это ты занимаешься?

Потом позвали маму Брониславу и все ей рассказали. Она сразу увела меня домой. Дети, конечно же, тоже рассказали про эту игру родителям. И началось настоящее светопреставление. Они решили, что я опасна, что я могу обучить детей становиться убийцами. Мама Бронислава пришла в ярость.

– Ну и что прикажешь мне с этим делать? – спросила она. – Все, что было в лагере, давно исчезло, его не существует.

И как следует меня наказала.

Я, как всегда, безропотно приняла ее решение, да и наказание тоже. Меня оно не затронуло. Я ничего не боялась. Ведь я Лидия из лагеря. Я прошла