Однажды Бронислава спросила меня, почему я называю ее «пани»? Ведь, если я захочу, она может просто стать мне новой мамой или, по крайней мере, тетей, и я могу ее называть либо так, либо так. Задним умом, возвращаясь в те дни, я понимаю, как она от этого страдала. Пани Бронислава всем своим существом хотела стать мне матерью. У нее не было детей, она не могла их иметь. И она выбрала самую маленькую девочку в лагере. Выбрала, потому что хотела дочку, потому что необходимо было заполнить ту внутреннюю пустоту, которая образовалась в ее жизни без детей. Но я уверена, что дело было не только в этом. Ей хотелось любви. И потому, несмотря на ее жесткий и суровый характер, я ее со временем полюбила.

Мне было очень трудно приспособиться к нормальной жизни. После всех дней, проведенных на нарах, когда мы просто тупо раскачивались, мне не верилось, что можно выйти на улицу, бегать и прыгать по лугам. Первые дни я все норовила вернуть себе лагерные башмаки, оба на левую ногу, которые были на мне, когда я уходила из лагеря. И огромную красную фуфайку, завязанную узлом на спине. Не помню, откуда у меня взялась эта фуфайка, но я к ней очень привыкла. Пани Бронислава этому воспротивилась и выбросила мою лагерную одежду. Для меня это стало травмой. Поначалу я решала эту проблему, расхаживая босиком. И мне понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к нормальной обуви, на левую и правую ногу, какую носили все дети.

Но самые большие неприятности начинались за столом. Едва оправившись после того несварения желудка, я начала есть все подряд. Но есть я могла только руками. И только очень жадно. Как только передо мной ставили тарелку с едой, я с жадностью отправляла в рот кусок за куском, почти не жуя. Такая лихорадочная спешка была порождением вечного лагерного страха остаться голодной. Я боялась, что ту скудную еду, что нам давали, у меня отнимут либо другие дети, либо немцы, просто так, чтобы поиздеваться. Поэтому все надо было съедать как можно скорее, промедление вело к беде. Это настолько засело у меня в голове, что даже сейчас, через много лет, я иногда принимаюсь так есть. Но самое большое усилие над собой мне приходится делать, когда еда подходит к концу. Я каждый раз должна противиться себе, чтобы не заворачивать в салфетку остатки еды и не уносить с собой. Но искушение велико. Даже сейчас я испытываю его в ресторанах и твержу себе, что так делать нельзя. Настолько всеобъемлющим оказался опыт лагеря, настолько сильно было стремление выжить наперекор всем и всему. Это чувство неминуемого конца и мне, и всем нам привило замашки хищников.

* * *

В первое время после Биркенау очень многое давалось мне с трудом. И среди прочего – лестницы. Подниматься по лестницам я боялась. Как только я подходила к лестнице, я становилась на четвереньки и ползла наверх. Пани Брониславе не хватало терпения, и она часто за это на меня сердилась. Но потом поняла, что надо уступить и подождать. Со мной стратегия насилия не проходила. Она это быстро поняла и давала мне выпустить пары и устать. Тогда я становилась послушнее и легче ей подчинялась.

Прошло несколько недель, и я сдалась. «Ну, если не хочешь называть меня мамой, называй хотя бы тетей», – повторяла мне пани Бронислава. Для меня это был удачный компромисс. Так она стала моей тетей и теперь была мне намного ближе, чем раньше. А потом постепенно стала мамой, мамой Брониславой. Конечно, она так и осталась очень авторитарной, но я прониклась к ней доверием. На самом деле, тогда я так и не разобралась, хорошо это или плохо, что у меня теперь новая семья и приемная мать, женщина, рядом с которой мне суждено повзрослеть.

Со временем тревога, которую я постоянно испытывала, выйдя из лагеря, начала успокаиваться. Я привыкала к новой повседневности, хотя и продолжала жить так, словно никогда и не покидала лагеря: я подчинялась маме Брониславе молча, не показывая, что чувствую и думаю на самом деле. Тактика выживания, усвоенная в Биркенау, все еще оставалась моим способом общения с миром. И примером тому одно морозное зимнее утро.

Погода стояла ясная, улицы сплошь покрывал снег. Мама Бронислава решила взять меня с собой на прогулку. Мне всегда хотелось на свежий воздух и дома играть не нравилось. Маленькую куклу, подаренную мамой Брониславой, я с отвращением отбросила в сторону. Ну не нравились мне обычные детские игры, мне хотелось носиться по лугам, вдыхать полной грудью чистый воздух и наслаждаться свободой, которой в лагере меня лишили. Мама Бронислава привязала к санкам веревку и повезла меня по городским улицам. А вместе со мной в санки мы посадили козочку, с которой я любила играть во дворе. Я держала ее между коленок, гладила. Мы обе были легкие, и везти нас не составляло никакого труда. И тут мама Бронислава услышала блеянье и обернулась. На санках никого не было, а мы с козочкой сидели в снегу посреди улицы. Козочка жалобно блеяла, а я сидела спокойно, не плача и не протестуя. Если бы не козочка, еще неизвестно, когда мама Бронислава заметила бы, что потеряла меня. Меня научили сохранять спокойствие, молчать и не жаловаться. Я так и поступала. Мама Бронислава меня обняла и спросила, почему я никогда не плачу. Я молча на нее посмотрела, но позволила ей погладить себя по волосам и прижать мою голову к своей груди. Меня было трудно чем-то зацепить, в глубине души я все еще продолжала бороться за выживание. И была убеждена, что Анна, моя настоящая мама, вернется ко мне и все опять станет как прежде, как в лесах Белоруссии, когда мы были вместе.

Я очень старалась научиться любить маму Брониславу, которая, при всем своем властном характере, делала все, чтобы мне жилось хорошо. И старалась полюбить ее мужа, к тому времени вернувшегося из лагеря живым и невредимым. Мама Бронислава отличалась педантичностью и перфекционизмом. Она всегда очень хорошо меня одевала и сама шила мне платьица и юбки. Ей хотелось пройтись со мной по городу, чтобы все увидели и похвалили меня, и удивились, какая я хорошенькая и ладненькая. Дома у нее была вырезка из журнала с портретом Ширли Темпл[7], девочки