В первый раз мама приехала вскоре после нашего возвращения, и приехала без моего отца. Она надела лучшее, что у нее было, желая произвести впечатление. Биркенау она покинула почти двадцать лет назад и с тех пор больше сюда не возвращалась. Она приехала на поезде, хотя это стоило ей немалых усилий, ибо такая поездка сразу разбередила старые раны. Прежде всего, было очень тяжело проделать снова тот путь в Польшу, который вел в лагерь, навсегда заклеймивший ужасом ее жизнь.

Мама Бронислава оказала ей поистине королевский прием: разговаривала с ней очень мягко, все время улыбалась, готовила все самое вкусное. Однако ночевать я ее забирала к себе: мы жили вдвоем с мужем, и места для мамы хватало.

Мама Анна хотела, чтобы я все ей рассказала о себе: как я росла, в какие игры играла в детстве, в какой комнате спала все эти годы. Когда мы шли по улице, многие горожане выходили из домов, чтобы поздороваться с ней и подарить букет цветов. Нашу историю знали все. Она просила меня переводить все, что ей говорили, потому что и людей тоже все время расспрашивала обо мне. Все, что меня касалось, было ей интересно.

Правильно говорят, что нельзя вернуться назад во времени. Есть такие раны и такие разлуки, от которых не выздоравливают. Невозможно вернуться в исходную точку, когда уже прожиты месяцы и годы. Но бывает, что жизнь дает тебе возможность оживить в памяти все былое. Для мамы Анны приехать сюда, пройти по тем улицам, где ходила я, увидеть те места, где я выросла, означало не только пережить заново боль разлуки. Все это было не зря, потому что порой возвращение назад во времени врачует кровоточащие раны, смазывает их целебным бальзамом.

Однажды она попросила меня сходить с ней в Биркенау. Чтобы пошли только мы двое, и больше никто. Я заметила, как она робеет, но понимала, что ей очень важен этот визит. Она вызвалась быть проводником, рассказать мне все, что пережила, и напомнить, как все было, чтобы я до конца поняла, сколько она сделала для меня.

Мы подошли к лагерю теплым солнечным утром. От Освенцима это всего несколько километров. Но мама Анна не смогла войти в ворота, не смогла миновать эту черту. Ей стало плохо, казалось, она вот-вот потеряет сознание. Пришлось вызвать врача, чтобы он помог ей прийти в себя.

Во второй раз она смогла пересилить волнение, хоть и не сразу: перед воротами мы немного постояли, чтобы она справилась с собой и отдышалась. Для нее лагерь все еще был полон немцев и лающих собак.

– Тогда все было не так, помнишь? – сказала она почти шепотом. – Стоял сильный мороз, было темно, и ветер хлестал нас по испуганным лицам. Холод и ветер, казалось, говорили нам: здесь живет смерть. Теперь все залито светом, но тогда ведь было не так, помнишь?

– Я знаю, – ответила я, больше ничего не прибавив.

Ворота были открыты, вокруг – ни души. В лагерь вошли только мы с мамой вдвоем. Дверь под большой сторожевой башней была открыта, и внутри виднелась лестница, ведущая наверх, в помещение командования. Оттуда, с высоты, были видны все бараки, рельсы и печи крематория вдали. Казалось, Анна собралась подняться по лестнице, но передумала. Она медленно двинулась вдоль рельсов, огляделась вокруг, на секунду застыла и расплакалась, положив голову мне на грудь. Я дала ей выплакаться. Затем мы дошли до места, где останавливались эшелоны.

– Вот здесь мы сошли с поезда вместе с бабушкой и дедушкой, – сказала мама Анна, – вернее, нас грубо столкнули с поезда. На землю падали старики, беременные женщины, дети… Бабушку и дедушку сразу же отделили от нас, и я ничего не могла сделать, чтобы их спасти. Ты сидела у меня на руках. Я искала их глазами, чтобы хоть рукой им махнуть в последний раз, но не нашла. Помню какую-то неестественную покорность людей. Никто из тех, кого скидывали с поезда, не осмеливался сопротивляться. Все молча подчинялись приказам. Стоял такой мороз, что холод притуплял мысли. К тому же сюда всех, как и нас, сгружали после путешествия в абсолютно бесчеловечных условиях. Никто и помыслить не смел о сопротивлении.

Она погладила камни, лежащие на земле:

– На них месяцами падал сверху пепел печей. Эта земля состоит из останков наших близких, сотен тысяч невинных людей, пущенных под нож. Эта земля – плоть от плоти нашей.

Мы подошли к бараку, где содержали маму, и она продолжила рассказ:

– Помню, как меня впервые привели сюда. Для меня это был худший момент из всего заключения в лагере: в этот момент меня разлучили с тобой. Для меня это было невыносимо. Я видела тебя, такую маленькую, такую беззащитную… Когда тебя забирали, я все никак не могла выпустить тебя из рук. Что бы я смогла сделать? На этот вопрос ответа у меня нет. Я слишком боялась за тебя, за твою жизнь. По счастью, в бараке я познакомилась с другими белорусскими женщинами. Мы были самыми здоровыми и сильными, и нас решили отправить на работы к реке, совсем недалеко от лагеря. Мне повезло: теперь я могла каждый день припрятывать по несколько луковиц и приносить тебе. У меня сердце прыгало от радости, когда я приносила их тебе и видела, что ты жива. Конечно, я все равно за тебя боялась, но видеть, что ты способна сопротивляться и даже понемногу подрастаешь, было большой поддержкой.

Я разрешила ей войти в барак без меня, и она сразу вышла оттуда, вся в слезах, и произнесла, изо всех сил пытаясь улыбнуться:

– Там пусто.

Мы направились к тому месту, где раньше стояли печи. Теперь их уже не было.

– Помнишь дым? – спросила мама. – Он всегда поднимался высоко и был то красный, то черный. И запах… невыносимый запах горелого мяса.

Сбоку от печей еще сохранилась в земле газовая камера. Крыши у нее не было, и сверху можно было разглядеть ее внутренность.

– Скольких же тут умертвили, – прошептала мама. – Их загоняли сюда сотнями, да еще утрамбовывали. Иногда, когда нас гнали на реку, мы оказывались рядом с вереницей людей, шедших на смерть. Все они знали, что войти в камеру – значит никогда больше оттуда не выйти. Когда открывали вентили с газом, самыми везучими считались те, кто оказывался под струей. Они быстрее умирали и меньше страдали.