Шрифт:
Закладка:
К сожалению, говорил преимущественно я, и у меня с самого начала было такое ощущение, словно передо мной стена. Ванситтарт слушал спокойно, оставаясь наглухо застегнутым на все пуговицы и уклоняясь от любой моей попытки перейти к открытому обмену мнениями. За свою жизнь я вел разговоры на эту тему с сотнями англичан, но никогда ни одна беседа не оказывалась столь бесплодной, не вызывающей никакого резонанса у партнера и характерной отсутствием у него даже малейшего желания подойти к сути дела. Я просил сэра Роберта выразить свое мнение по определенным пунктам, спокойно и открыто подвергнуть мои высказывания критике или же объяснить мне, в чем мы принципиально или в деталях расходимся во взглядах, но в ответ не услышал ровным счетом ничего, кроме словесных выкрутасов. В последующие годы я часто думал об этом разговоре.
Одно было ясно и не вызывало ни малейшего сомнения: с Ванситтартом германо-английского взаимопонимания не достигнуть. Лишь позднее я однажды испытал после беседы подобное же чувство. Это было после разговора с Черчиллем в 1937 г., во время моего пребывания послом в Лондоне. Разница состояла только в том, что Ванситтарт вообще не давал распознать свою точку зрения, между тем как Черчилль был куда откровеннее.
Об этой многочасовой беседе, состоявшейся в связи с одним посещением Черчиллем нашего посольства в Лондоне, сохранилась единственная запись моего мужа. В ходе этого разговора Черчилль проявил полную неуступчивость и без обиняков сказал: «Если Германия станет слишком сильной, та будет снова разбита». Когда мой муж ответил, что на сей раз это будет сделать не так-то легко, поскольку у Германии есть друзья, Черчилль заявил: «О, мы достаточно ловко сумеем в конце концов все-таки перетянуть ваших друзей на нашу сторону». Во время Нюрнбергского процесса защита безуспешно требовала предоставления отчета моего мужа об этой беседе, который он немедленно послал Гитлеру. Однако заместитель главного обвинителя от Великобритании сэр Максвелл Файф заявил по данному поводу: «Что именно сказал мой друг Черчилль во время этого разговора, значения не имеет».
В лице Ванситтарта — и я чувствовал это — я имел перед собой человека предубежденного, с заранее сформулированным мнением, человека Форин офиса, который не только отстаивал тезис balance of power[72], но и, более того, воплощал принцип сэра Эйра Кроу: «Что бы там ни было, никогда не идти на пакт с Германией[72]. Этот человек не сделает даже никакой попытки к сближению — такое впечатление вполне определенно сложилось у меня. Говорить с ним бесполезно. Позднее фюрер утверждал, что в поведении Ванситтарта, должно быть, играли свою роль и другие причины, влияния идеологического порядка. Я этого не знаю и в это не верю, но выяснить это мне уже никогда не удастся. Однако, каково бы ни было это влияние, главным принципом для него являлось: «Никогда не идти вместе с Германией!»
Когда утверждают, что ванситтартизм и вся содержащаяся в этом слове ненависть к Германии — следствие политики Гитлера, я вопреки этому (и, как считаю, с большим правом) заявляю: гитлеровская политика явилась следствием политики Ванситтарта в 1936 г.{15}
Адольф Гитлер провозгласил совместные с Англией действия как свой политический принцип еще с 20-х годов и в течение всей войны и даже незадолго до своей смерти в 1945 г. постоянно говорил мне об этом. Так разве не имел права политик, с 1926 г. более пятнадцати Лет отстаивавший этот тезис, ожидать, что будет по крайней мере Предпринята попытка достигнуть широкого взаимопонимания, дабы подвергнуть проверке его стремление и подлинные намерения?
Сегодня, осенью 1946 г., когда я пишу эти строки в своей тюремной камере за восемь дней до вынесения приговора на Нюрнбергском процессе, я по-прежнему непоколебимо верю: Адольф Гитлер при всех условиях соблюдал бы заключенный с Англией союз.
Только растущая антигерманская позиция Лондона и вечное английское стремление играть роль гувернера, как это называл Гитлер, толкнули его на путь, по которому он, по моему мнению, совсем идти не хотел, но по которому ему потом все же пришлось пойти, как он считал, в интересах своего народа.
Когда сегодня, в 1946 г., Ванситтарт смотрит на карту Европы и Азии и видит советскую звезду над огромной территорией от Везера, включая Тюрингию и Вену, до самой Атлантики с компактной массой населения в триста пятьдесят миллионов человек и противостоящую ей до смешного малую полоску земли, на которой слабые режимы пока еще судорожно цепляются за жизнь, не вспоминается ли ему 1936 год и наша беседа в Берлине?
В аффидэвите[73], который мой защитник на Нюрнбергском процессе запросил от лорда Ванситгарта для выяснения некоторых пунктов, заслуживает внимания именно то, что он подтверждает: в этой беседе «Naturally, I was reserved»[74]. Но я спрашиваю: почему — ради Бога! — он был таким? Почему он не дал мне, постоянно ратовавшему за германо-английскую дружбу и открыто и прямо высказывавшему ему свою позицию, узнать его собственное мнение? Крупные политические вопросы зачастую рассматриваются только с абсолютной, а порой и жестокой откровенностью. Почему же он не сделал этого? Ответ на этот вопрос дает последняя фраза его аффидэвнта. Она характерна для той генеральной антигерманской позиции Ванситтарта, которая не ограничивалась его враждебностью к Адольфу Гитлеру: «Я никогда не одобрял договоров с Германией, поскольку немцы их редко соблюдают».
Я убежден: если он тогда удалось достигнуть германо-английского взаимопонимания, весь остаток своей жизни Адольф Гитлер отдал бы мирному построению социального государства. Как часто в военные годы он говорил, что просто не может дождаться конца войны, чтобы посвятить себя внутригерманским планам. И если сегодня лорд Ванситтарт цинично пишет в своем аффидэвите, что был сдержанным потому, что не мог доверять германским заверениям, то я спрашиваю: а по какому праву? Потому, что Германия не хотела увековечить Версальский договор, ведший ее к гибели! Но разве не сама Англия вместе с нами заключением военно-морского соглашения разрушила версальскую систему и разве Локарнский договор не потерял свою силу в результате русско-французского военного союза? Адольф Гитлер обеспечил этот пересмотр договоров в пользу Германии, но в остальном он все эти годы делал не что иное, как неизменно предлагал Англии свою дружбу.
Мне пришлось тогда констатировать, что 1935–1936 гг., вне всякого сомнения, были уже теми решающими годами, когда политические пути Германии и
