осторожно поднялась и заглянула в студию. Маккена сидел в кресле, неподвижно уставившись в компьютер. На мониторе монотонно плавала какая-то трубоподобная геометрия. Она отталкивалась от рамки в неопределенном направлении, плыла куда-то, причаливала и вновь двигалась. Это, пожалуй, можно было считать единственным живым существом в огромном помещении.

— Если вы не оторвете свою задницу от кресла, — начала женщина, по всей вероятности вспомнив, что Маккена любит дерзость, — вы загнетесь здесь очень быстро.

— Вам не все равно?

— Абсолютно все равно.

— Тогда?

Что тогда, Ольга не знала, поэтому не сразу нашла, что ответить.

— То, что сделано — сделано. Это ужасно, и этому нет объяснений, но будет еще ужаснее, если вы не опомнитесь. Я понимаю, вы сломлены, но в том только ваша вина. Подумайте, каково было мальчику, и живите. Живите из последних сил.

На глаза навернулись слезы, и она прошептала:

— Боже мой. Мальчик мой.

— Насколько я противен вам? — вдруг спросил Маккена.

— Рой, — Ольга сделала паузу. — Я ведь не слепая и видела, что и вы любите его. Мне жаль. Надеюсь, он сможет вас простить когда-нибудь…

— А вы?

— Я стараюсь изо всех сил. Пусть пройдет время. Вы — эгоист, Рой, и не видите, какие страдания приносите всем… Стиву. Если бы вы слышали, как он просил меня вернуться. Он очень беспокоится за вас. Давайте-ка, я сварю еще кофе. Не сомневаюсь, он получится препоганым, но ничего другого я все равно не смогу предложить, так что смиритесь.

— Простите, Ольга. У вас прекрасный кофе, просто у меня дурной вкус.

— Так мне нравится гораздо больше. Вставайте, соберите себя в кучу и начните что-нибудь делать. Стив с ног сбился, а вы позволяете себе бездействовать. В конце концов, именно вы все это устроили, вам и надо шевелиться. Верните его. Это единственное, о чем я прошу.

У самой лестницы Ольга обернулась. Выждав несколько секунд, она сказала, но как-то грустно и неуверенно:

— И еще. Вы вновь должны быть прекрасны, когда он вернется. Это несчастье, но вы были его богом.

Повисшая тишина вдруг стала тяжелой и густой. Она почти давила.

— Он не вернется, — ответил Рой, и слова холодной волной прокатились сквозь эту тишину.

— У любви много сторон, — произнесла женщина, и в ее голосе скользнула нежность. — И одна из лучших — прощение. Надейтесь, зовите и, может быть, он услышит вас.

Маккена смотрел на себя в зеркало. Ну и… лицом это назвать сложно. Да, и возраст сложный. Что-то между пятьюдесятью и сотней. Цвет у этого, так скажем, лица близок к трупному… выцветший и с пятнами побежалости. Кожа слоями впитала запои, недосыпы, затхлый воздух с никотиновым дурманом. Мысли - как осадки тяжелых металлов. Зубы пожелтели, потому что Рой не утруждал себя гигиеной. Губы приобрели непонятный оттенок серого с неравномерно растворенным фиолетом. Щетина. Солома вместо волос. Единственное, что оставалось неизменно прекрасным — безразличный желтоватый прямоугольник с золотой фигуркой. Маккена потер его пальцами и поцеловал. Он вдруг вспомнил про надпись, о которой говорил Шон. Он сказал, внутри колечка, кажется. Рой попытался разглядеть слова в зеркале, но не смог. Поднявшись в студию, он снял украшение, изо всех сил стараясь рассмотреть надпись, но глаза болели, и он ничего не видел. Тонкая точенная фигурка. Мальчишка подарил ему его самого, горделиво сияющего на пьедестале кресла. Гордого, свободного и прекрасного. Каковым он и привык считать самого себя. А ведь он поменял холодную мертвую свободу на теплую живую любовь… И? А что «и»? Пора признаться, он не выдержал ее. Он может с легкостью вернуть себе свободу, но только она не нужна ему.

Снизу доносятся какие-то звуки. Ольга что-то делает в гостиной. С какой-то стороны это неплохо. Раз слышишь, начинаешь понимать, что, вроде бы, жив еще. Только жив где-то не там и когда-то не тогда. Рою захотелось поговорить со Стивом. Немедленно. Он открыл шкаф, чтобы достать одежду. Вещи Энди. Отглажены и сложены стопкой. Его собственные рубашки на вешалках с заботливо застегнутыми верхними пуговками. Другая жизнь. Другое измерение. Там нет времени. Вернее есть, но статичное. Все в одной точке. В одном миге. Вся жизнь на одной огромной картине, написанной смазанными штрихами в пастельных тонах. Прошлое. Оно двухмерное. Плоское. Оно существует здесь и сейчас, только прозрачное, как призрак. В него нельзя войти, нельзя ощутить. Оно эфемерно. И хоть в нем нет времени, оно все равно течет параллельно. Его нельзя стереть. Нельзя разрушить. Оно постоянно и неизменно.

Рою стало не по себе. Вещи Энди. Они нужны для того, чтобы согревать. Только вот кого? Он же сам не позволил. Хотел, чтобы было больно. Больно и было. Больно и есть. Больно и будет. Конец апреля. Раннее утро. Холодно. Парень босой, в рваной футболке и джинсах на голое тело. Куртка. А что куртка? Мокрая, потому что впитала целую лужу. Насквозь мокрые кроссовки, потому что там же. Больно. По-настоящему больно, но этого мало, и хотелось, чтобы еще больнее. Маккене противно. От самого себя противно. Думал растереть чужую жизнь, но не знал, что крошит свою. Наказал. Только кого? Хотел выкинуть из жизни Энди, только почему-то вылетел сам.

Рой захлопнул шкаф и вернулся к монитору. Вот она, сохраненная запись видеонаблюдения с наружной камеры. Вот оно это плоское прошлое, вставленное в замедленный режим. Параллельная реальность, в которую не войдешь. Маккена с силой толкает, Энди оступается на ступенях и падает. Почти вечность падает, а потом вечность скользит по асфальту, сдирая кожу. Пытается защитить лицо во время падения, подставляя руку, не успевает. От удара головой о землю вскидываются волосы, а потом опускаются на лоб. Тяжелые капли из лужи, как маленькие пощечины. Оскорбительно бьют по лицу. Мальчишка зажмуривает глаза, когда вода прибивает волосы к коже. А потом целая вечность неподвижного мига. Кадр в кадре. Парень не шевелится, и лишь накладывается монотонный сыплющийся дождь. Маккена видит, как Энди шевельнул пальцами. Какое-то непроизвольное движение. Слабое, словно судорога, а потом опять километры времени без движения. Поворачивает ладонь, упираясь пальцами, чтобы встать. Рука дрожит, как рвущийся канат, а после обессилено смиряется. Энди тяжело переваливается на живот, подтягивает колени. Привстает, не отрывая от асфальта головы, словно центр тяжести там, и он тяжелее тела. Парень лежит лицом вниз, и Маккена не видит за локтем его выражения. Все медленно. Все трудно. Смятая жизнь с покосившимися ребрами жесткости. Энди, наконец, удается встать. Он раздвигает колени, опускаясь между ними, чтобы удержаться как-то, не опрокинувшись назад. Выдыхает так, словно потратил без остатка все силы. Устало опускаются плечи, виснут руки… Он медленно поднимает голову. Ее ведет, шея не в состоянии удержать подобную тяжесть… и смотрит. Просто смотрит. Такие знакомые глаза. Те же, что он видел каждое утро, просыпаясь. Только взгляд чужой. Испытанный. Взгляд не молодого человека. Человека, прожившего жизнь. Уставшего и сломленного. Энди пытается глотать, но видно, горло пересохло. Выдавливает изо рта пену с сукровицей, и она срывается с подбородка, смешанная с дождем. Частички крови, что несла по венам жизнь, бесполезно летят вниз, разбиваясь о натянутую джинсу на бедре… Ангел. Крушение. Упал. Только не в воду. Жестче. Прямиком на асфальт. Рухнул. Разбился. И это его агония.

Взгляд Роя расслаивается. Делится на плоскости, смещающиеся друг относительно друга. Пространство сужается, очерчиваясь четкими рамками. Картины… Как отражение зеркала в зеркале. Галерея. Мгновения. Глаза. Десяток кадров. Мальчишка моргает один раз, но это движение в бесконечность и оттуда обратно. Сжимает губы. Сотня кадров, как и движения пальцев. Километры отснятой пленки памяти. Каждый миг, ограненный рамкой… Черно-белая реальность. Два крайних цвета и между мириады оттенков. Жесткая чувственность. Каждый штрих, каждая черточка несет смысл. Внутренний. Оттененный. Неразмытый красками. Констатация. Подкожная суть.

Маккена чувствует глубинную дрожь. Легкую пока, словно лопаются мелкие пузырьки, но она копится, ширится, поднимаясь пенной волной… Это открывается его взгляд художника. Откидываются тонкие перепонки, бережно скрывавшие ограненное стекло алмазно-прозрачной призмы. Призмы особого, редкого, чувствительного взора творца. Срабатывают мельчайшие реле, впрыскивающие в кровь реактив, и он вызывает цепную реакцию. Запускается процесс создания, когда художник неволен править собой, рождая миру его преобразованное отражение…

— Что любуешься? — у музы раздраженный голос. — Ты ведь этого хотел?

— И ты туда же?

— А куда же мне еще? Все туда же. Думала вообще уйти от тебя…

— Почему же передумала?

— Чтобы