Есть на что опереться. Прочти:

…бедный Батюшков, жест шаловливый,

оперенной рукою, рукою почти

запечатанной. «Письма пришли с новостями».

Ты читаешь письмо, и конверт (состоянье

разрыва) —

этот свернутый набок сустав

между фосфорными костями.

Два античных сюжета. Один переход

через римскую речку. Но сложены вместе,

вы – рука, подперев подбородок!

Рука превращается в рот.

к воровскому жаргону последних известий

прилепляются уши. И слышу: у входа

белый батюшков крыльями бьет!

____________________

можно и так закончить:

…У входа

Младая будет жизнь играть.

Итак, младая жизнь играет, о ней можно было вовсе не упоминать – она все равно играла бы, как сейчас играет, и ее веселье не стало более веселым оттого, если кто-то когда-то сказал, что так оно и будет.

Два ряда кипарисов в устье высохшей речки, которая по замыслу природы должна была мутно и бурно впадать в море. А теперь лежат одни камни, белые камни дна. Остановка называется «Школа». В каждом городе есть такая остановка. «Школа чего?» – спросите вы, и я затрудняюсь ответить. Я выстрою ряд кипарисов и внутри каждого из них посею живой черный ветер, живой черный огонь застывшего порыва. Но внешне все мертво и сухо. Школы: Злословия, Мужества, Жен и Мужей, новейшая – Для дураков. И действительно, чему учили меня, дурака? Обнаруживаю, что вся литература – и устная и письменная – вся школьная литература отложилась во мне как один сплошной урок по Чернышевскому. Этого не может быть, это ошибка, но сколько ни стараюсь, не могу вспомнить другого урока литературы, кроме Чернышевского… Ах да, забыл, простите, – и окна. Окна в сквер, где все время, пока меня учили литературе, сооружался памятник Добролюбову[137].

И вот стоит он стоймя, в опущенной руке – раскрытая книга, раздвоенная бронзовая книжка без единой буквы.

Господи, какая тоска, даже книжки человеческой почитать не дадут!

Остановка «Школа». Следующая – «Санаторий семнадцатого партсъезда». Богатый санаторий. Та м тоже играет младая жизнь, играет с тридцать шестого года не переставая[138]. Играет и поет, как сказал поэт. И я тоже стал говорить в рифму, как говорят поэты, – с каких пор?

Впрочем, как-то ведь должна южная природа влиять на человека?[139]

Здесь все местные русские говорят с грузинским акцентом, Во втором поколении им ничего не останется, кроме писания стихов: младая будет жизнь играть. Почему я не пишу стихов? Почему я не пою во весь голос «Из-за острова на стрежень?». Наконец, почему я еду дальше, мимо семнадцатого партсъезда? не спрашиваю уже – куда я еду. Попробуй спроси, все равно что в темноте ступить в пустое место, что-то похожее на вопрос о смысле жизни. В конце концов, я вам не Лев Толстой, как говаривал тезка мой Виктор Борисович Шкловский. Пожалуй, я лучше буду писать стихами о том, что вижу… хотя нет… лучше писать о стихах, как лучше смотреть из окна автобуса в раскрытое окно первого этажа, где женщина вываливает на кухонный стол из продуктовой сумки груды красного перца и пурпурных баклажан, – лучше смотреть туда, проезжая, лучше смотреть туда незаинтересованным глазом художника-колориста, чем находиться там, в этой комнате, рядом с женщиной и овощами и вечносаднящим радио в углу.

Я буду писать о стихах прозой, благо все жалуются, что прозы нынче нет, вот она и появится – красочная, поэтичная и т. д., дорогая южная овощ с усами, нарисованными углем, и приклеенным картонным носом.

Остановка «Санаторий „Грузия“». Высоко в горах виден корпус санатория «Армения», дружба народов. Армяне – народ горный, привычный, своего моря у них нет; чтобы спуститься к морю, нужно преодолеть длинный извилистый путь, пересечь полотно железной дороги, автостраду «Сочи – Сухуми» – и упереться в санаторий «Грузия», закрытый для посторонних. Поэтому армяне предпочитают селиться прямо в санатории «Грузия», а в «Армении» живут одни шахтеры[140].

Остановка «Колоннада». Я здесь не выйду, я поеду дальше, до конца поеду. Мимо проплывает самая настоящая колоннада, сквозь которую сквозит самое настоящее море. Колоннада, единственное утилитарное назначение которой – утверждать каждого проходящего и проезжающего мимо в мысли, что он находится где-то там, где человеку всегда и непременно должно быть очень хорошо и красиво[141]. Колоннада сквозь море, море сквозь колоннаду, а в просветах ее – две громадных пальмы, симметричные и такие толстые, будто росли они здесь всегда. И закат, чуть заслоненный спинами и волосами толстых, любующихся закатом женщин. Почему все они такие большие даже рядом с толстыми пальмами? Особенности питания, много хлеба… я не успеваю закончить – все исчезает.

Остановка «Гагрипш». Что это означает, я не знаю. Интуристовские автобусы у кромки шоссе. Проезжаем мимо теннисных кортов. Гумберт Гумберт в партии со своей приемной дочкой, ее оранжевые шорты, павлин и пеликан друг против друга на бетонном берегу искусственного озера. Смотрят друг на друга и друг друга не замечают. Видно, что павлин кричит, стекло не пропускает звука… Множество разноцветных уток и несколько лебедей в пруду. Кучки созерцающих. Писающий цинковый мальчик посреди пруда (он – фонтан), тяжелое материнство-и-младенчество посреди другого.

Старые каменные строения, много людей между циклопическими домами, поворот, бетонная новая площадь имени Гагарина, кольцо.

Вот куда я приехал. На площади ни единого дерева, ни кустика. Я один, автобус ушел. Барьер, за барьером – пустое русло, без реки, одни белые камни, постоянный слабый шум среди них, ровное шуршание.

Крик павлина издалека.

Двусмысленная форма площади – спроси меня: она круглая? – я отвечу: да. Или прямоугольная? – Да. Кругло-прямоугольная площадь Гагарина, еще более унылая и неочеловеченная, чем лабазная улица Терешковой – внешняя часть городского грязного рынка, – та самая улица, по которой два южных мужика неторопливо несут визжащую свинью, несут книзу рылом, держа за задние (не знаю, как их назвать: лапы? ноги? мослы? копыта?). Свинья раскачивается, как мешок, задевая лицом асфальт, заходится – голос ее уже не визг, а вопль, безнадежный голос жизни, цепляющейся соскальзывающими копытами за мокрый выступ.

Но рынок в центре, а я на окраине, путешествие мое должно окончиться, но я не знаю как и где. Здесь так пусто и странно, что любой конец представляется отсюда предпочтительней любого продолжения.

И все же:

О, память сердца! ты верней

рассудка памяти печальной… —