Зина стоит спиной ко мне, у шкафа. Через голову стягивает платье. Закрываю глаза и внутренним взором скольжу по голой, подернутой жирком Юрочкиной спине. Ослепителен белый шрам ниже лопатки. Кто это его так? Никогда не спрашивал. Давно ли мы были с ним вместе в сауне? Кажется, месяц назад или раньше, не вспомнить. Целая вечность прошла.

Открываю глаза. Рядом Зина. Зачем надо было набрасывать халатик, если он все равно распахнут? Трудно дышать. Оттуда, от нее, так и валит дух нагретой, раскаленной земли. Желание. Перед глазами все плывет. Все бледно-розовое, лиловое, больно смотреть. Вот оно: красное овальное пятнышко у нее на груди, около соска.

Она перехватывает мой взгляд, опускает голову, отворачивается, слегка запахивает халат. Ну конечно.

– Давай ляжем. Я безумно устала. Две электрички пропустили…

Осекается. Двойственное число повисает в воздухе. Профессиональный кретинизм, не могу забыть, что я филолог. Ненавижу собственный голос. Хочется заткнуть уши, когда слышу его. Ножницы, кроящие кровельную жесть. Скрип, визг и скрежет.

– Пропустили?..

– Не придирайся. Пропустила. Слышишь: «ла». Народу было, народу! Ты не представляешь. Убиться можно, меня буквально внесло в вагон, а там…

Дальше я ничего не слышу. Любовь. Охапки любви. Свежие хрустящие простыни, влажные наши тела. Хищные, моментальные, молниеносные и ослепительные цветы на письменном столе. Генри Миллер.

Выбираюсь из постели, стараясь не разбудить ее. Нет, куда там – спит, как убитая. Нагулялась.

Где мои шлепанцы? Стою голый у письменного стола. Халат в ванной. Осторожно, медленно выдвигаю центральный ящик. Чувствую себя взломщиком из рассказа О. Генри. Шуршание бумаг оглушительно. Оглядываюсь; спит. Часы. Три часа ночи. В комнате светло. Напряженный, невсамделишный свет. Пишу, читаю без лампады. Да, но еле, с трудом. Ага, нашел.

В ванной запираюсь и раскладываю листы на табуретке. Перечитываю начало родословной, стараясь не замечать чеховского оборота. Дохожу до того места, когда она вернулась с дачи.

«Солнце русской поэзии и тогда…» дальше… «уставали безумно» – да, отсюда; «безумно, и вечерами как-то сама собой образовывалась беспросветная пьянь. Пили весело и легко, вспоминался Языков. Готовили жженку и, когда вспыхивал длинный огонь, кричали: „Кромбамбули, кромбамбули, кромбамбули!“» В отсветах огня трепетали бледные пятна – лица будущих филологов, учителей-словесников, люмпен-интеллектуалов.

Лица, фантастически преображенные в сине-фиолетовом дрожании сахарного пламени. Мое поколение вступало в полосу сознательной жизни с радостью – но с радостью, я бы сказал, невротической, едва ли не мучительной. Неужели уже тогда предчувствовали мы обреченность наших социальных иллюзий и надежд? Что ж, теперь мне надо было бы чувствовать себя предателем. Никого из них, моих тогдашних сверстников, рядом нет – они или глубоко внизу, или за границей. Юрочка? Юрочка все-таки человек другой формации, хотя и моего поколения. Он не из наших. Он – их человек. Думаю, что те, кто меня знает сейчас, видит во мне тоже их человека. Своего. До сих пор меня это вполне устраивало. Мне сорок семь лет. Зина на 15 лет моложе. Их генерация пожиже, маменькины дети. Если мы обречены были в массе своей, то они – поголовно, сплошь. Зина, пропади она пропадом.

Зина. Бывшая моя дипломантка. Лучшая из моих дипломанток. Лучшая и талантливейшая. Я вел у них семинар по началу века. В какой аудитории мы занимались? Вот уже и память слабнет. Мне сорок семь, однако как мужчина… Вспомнил: в сорок седьмой. Мы занимались в сорок седьмой аудитории, надо же. Люблю случайные числовые совпадения: они всегда что-то означают. Что?

Все же не думаю, чтобы Зина изменила мне с Юрочкой, надеюсь… Почему я вообще подумал об измене? Живу прочно, выбился в большие начальники, не без успеха начальствую над пятьюдесятью годами местного литературного процесса – от Чехова до раннего Горького. Любимая работа, любимая жена. Были. Теперь это плюсквамперфект.

Что же теперь? Ее дипломная работа обещала стать событием. Как же, «Цветовая символика в „Петербурге“»! Тема в то время не только не женская, но и вообще не человеческая. Кафедра не хотела утверждать. Пробил с трудом, со скандалом, промаявшись на крыше «Европейской» с бутылкой коньяка и Сергей Сергеичем. Тогда еще жили хоть какие-то надежды.

На чем покоится университетская традиция проводить семинары по средам, вечерами, когда нет занятий у вечерников? Как и всё, на песке.

После семинара, в ту среду, мы остались с ней вдвоем в аудитории. Поздравляю. Вашу тему сегодня утвердили. Можете с богом начинать. Она молчала и смотрела на мои руки, не отрываясь. Прежде всего библиография. Я кое-что нашел для вас, вот. Пожалуйста. Протянул ей листки – не берет. Моя рука преглупейшим образом висит в воздухе. Неловкость. Не показывать вида, обратить в естественный, ленивый и несколько барственный жест. Особое внимание рекомендую обратить на работу Тамары Миллер, тут подчеркнуто. Она писала о цветовой символике в поэзии Блока. Блестящая статья, хотя сейчас о ней мало кто знает…

Вообще внимательнейшим образом просмотрите «Известия Таврического университета» с 20 по 22 год. Чувствую слабое натяжение бумаги. Она пытается вынуть предназначенные ей листочки из моей протянутой руки, не отпускаю. Бумага натягивается сильнее, угрожающе натягивается, вот-вот разорвется. Игра, замечательная любовная игра. Это же опосредованная форма эротического прикосновения! Посредник – бумага. Сладостный, зигзагообразный звук разрыва. Молодец, умница. Простите ради бога, простите, я не хотела… Хотела, милочка, хотела. Похоже, я тоже хочу. Ничего-ничего, я, знаете, заговорился, забыл. Да, насчет вашей идеи о борьбе магического и духоносного отношения к цвету, то, что вы называете трагической раздвоенностью в цветовидении Белого… поосторожнее формулируйте, не дразните наших носорогов. Мягче, Зина, поменьше религиозной лексики. Я знаю, вы заражены Белым. Это неизбежно: материал не должен оставлять исследователя равнодушным, но будьте осмотрительней. Мне бы не хотелось, чтобы на пути к вашей аспирантуре встало обвинение в идеализме.

Может быть, я сейчас не совсем дословно повторяю, что говорил тогда, но общий смысл… Общий смысл был в том, что я поднял лицо от бумаг и посмотрел на нее. В глаза. Я не видел ее глаз: она глядела на мои руки. Я перевел взгляд: руки как руки. Чистые, холеные, бледные до омерзения. И тут случилось странное: я даже не увидел, а ощутил, понял, что она покраснела. Лицо от щек ко лбу пошло красными пятнами. Ее лицо. Я видел его, не видя, не глядя: правильный лик Дианы-девственницы, искаженный стыдом.

Я встал и сунул руки в карманы. Подошел к ней почти вплотную, встал над ней. Видел только