К полудню я умирал над могилой поэта в Святогорском монастыре.

Товарищи. Вы пришли… (неодолимый приступ тошноты)… пришли к месту, священному для всякого русского. Это наша национальная святыня… (только не здесь!)… обнажим же головы перед светлой памятью поэта и вспомним… (не здесь!)… его бессмертные строки… (… какие строки? только б на памятник… на памятник только не блевануть!).

Немецкие захватчики… (кажется, проехало)… они осквернили…

Меня перебивает парень в кепке, замасленной клетчатой рубашке и широченных штанах в полоску:

– А строки-то какие?

Сволочь. Сука. Всё, сейчас прорвет. Из последних сил:

– Извини-те. Экс-курсия закончена. Сбор у столовой через час. Одну минуточку. Я сейчас.

Меня рвало желчью. Если публика, окружавшая пирамидку национальной святыни, и не видела, что я делаю, – то не слышать не могла при всем равнодушии к окружающему: меня рвало громоподобно. Месяц вольной жизни исторгался из меня державинским водопадом. Алмазна сыплется гора. Мурло татарское, пидарас, бурдюк! В промежутке между извержениями я внезапно вспомнил надлежащие бессмертные строки:

«Душа в бессмертной лире

Мой прах переживет и тленья убежит…»

Сочетание «праха» с «тлением» подействовало как новая порция рвотного. Господи! Когда это кончится?

Когда кончилось, моей группы у могилы уже не было. Рванули жрать в столовую. При мысли о столовской жратве началось опять, в открытую, прямо над священным для каждого советского человека прахом.

Мед. Один мед мог бы спасти меня, она права. Больше всего на свете захотелось меда.

Час спустя я был в Егорихине.

Послеобеденная деревня как вымерла. Стучусь в один дом, в другой – никого. В самом конце улицы (единственной в Егорихине), у последнего дома, – неподвижная человеческая фигура. Подхожу: сидит на приступочке у крыльца бабка, не шевелится.

– Здравствуйте.

Меня учили: в деревне всегда нужно здороваться, даже с незнакомыми, иначе обидишь. Опыт фольклорной практики.

– Здравствуйте.

Молчание. Не слышит. Совсем глухая, наверное. Кричу, наклонясь к ней:

– Здравствуйте, бабушка! Не подскажете, где здесь меду можно купить?

– Ты что, не русский, что ли?

– Почему?

Ничего умнее ответить не придумал.

– А чего кричишь, как нерусский? И выговор не наш.

– Из Ленинграда я. Студент. Ищу, где меду бы купить.

– Студент? Из района, поди, приехал? Дак нету никого, ушли на барщину…

Старуха бубнит, не глядя на меня, словно разговаривает сама с собой:

– …бригадир поутру пришли, всех, грит, в поле гнать велено. Уборочна у них. Ходит по домам, ругается, грит, опять шиш на трудодень выпишут.

Слушаю, а к горлу подступает тошнота. Еле выдавливаю:

– Не из района я… Из Ленинграда. Меду бы мне купить… Студент я.

– Студент? А здесь чего надо?

Чуть не плачу. Поворачиваюсь, чтобы уйти. Колода трухлявая.

– Постой ты, постой… Меду, гришь? Дак у меня ульев нету. Нету ульев. Были до войны, а теперь не держу. У меня порося есть. Ульи у Лариных, те за Гремиными живут, во-он там. У Лариных мед хороший.

У меня перед глазами фиолетовые круги, все плывет. Пошатывает. Чушь какая-то. Сплошная опера – Ларины, Гремины… Соображаю туго, мучительно, с трудом, но тут что-то уж больно знакомое. Поворачиваюсь к ней:

– А ваша как фамилия, бабушка?

– Тебе зачем-то фамилий мое? Приехал из района – иди, иди себе, милый, проверяй в бригаду, они в поле, а я стара, свое оттаскала.

– Да не из района я, Господи!

Услышав «господи», бабка успокаивается. Даже голос меняется – был с подвизгом, с фальцетинкой, а сделался чуть не бархатный, мягкий:

– Сразу бы и сказал… Рылееевы мы. Семь лет как Рылеевы. Раньше были Егоровы, вся деревня Егоровы были. А теперь мы Рылеевы.

Та к похмельные поиски меда открыли мне одну из ненаписанных, но замечательных страниц отечественной пушкинианы[143].

В 1949 году праздновалось пушкинское 150-летие. В Егорихино приехал представитель райисполкома. Колхозников собрали в бывшей церкви и публично роздали новые фамилии, по списку, который был составлен каким-то контуженым местным учителем литературы и утвержден в псковском обкоме.

– Хватит нам жить по-старому! – надрывался с полупроваленной солеи председатель, – черт с вами, с егорихинскими, ногу сломит. Будут у вас теперь, товарищи, культурные пушкинские фамилии. Разные. Красивые.

И по сей день обитают, наверное, в Егорихине Вяземские рядом с Онегиными, Бестужевы бок о бок с Волконскими и Гриневыми. Есть и свои Пугачевы, есть даже Кюхельбекер один – пострадавший подростком в войну полуидиот-пастух. Кухлебекер – самая подходящая для него фамилия, пенсия 12 рублей, шея – как у индюка, синюшная и в пупырышках, глаза вечно красные и слезятся.

31 мая, полдень

Экая все-таки я живучая тварь. Именно тварь – иначе и не назвать. Мир было пошатнулся, но устоял. Выход. Есть выход, хотя бы и на некоторое время. Звоню в редакцию. Набирая номер, вспомнил: меду-то ведь я тогда так и не достал – а ничего, жив до сих пор, даже, можно сказать, процветаю. Процветал.

Длинные гудки. Бездельники, уже одиннадцатый час. Дармоеды. Трубку снимает Зоя Федоровна, секретарь редакции. Главный еще не… ах, извините, соединяю. Она узнаёт меня по голосу, приятно.

– Слушаю.

Пал Палыч дышит тяжело: как же, при его комплекции да на второй этаж без лифта. Еще, поди, и пиджака расстегнуть не успел. Даю ему время отдышаться: май необычайно жаркий, не находите, такого, пожалуй, не припомню. Пал Палыч согласен. Он, видите ли, ждет меня после обеда. С готовой корректурой. Вот оно. Придется его огорчить: обнаружились разночтения с оригиналом, никак не могу. Потребуется минимум дня четыре. Да-да, это я уже слышал: режу без ножа. Выслушиваю еще раз и насчет премии: как я мог забыть, что конец месяца, горит весь полугодовой план, типография… Они вообще откажутся от нашей работы. Но, надеюсь, вы понимаете, что это научное издание? Нажимаю: научное. Любая опечатка – и позора не оберешься, как-никак три четверти тиража идет на экспорт. Было бы политической ошибкой… Пал Палыч ворчит. Ворча соглашается на три дня. Последний срок. Прощается.

Итак, гражданская казнь отложена на трое суток.

Превосходно. Следующий ход. Звоню Боре. Борис Александрович мэнээс из моего сектора: «Голубчик, тут такое дело… щекотливое. Вы не могли бы заехать ко мне? Сейчас. Жду». Думаю, что мой бархатный тон насторожил его.

Корректуру по издательской машинописи вычитает он. Прежде я никому не доверял даже этой безделицы. Но сейчас спокоен, зная Борину немецкую пунктуальность. Что же касается сверки с чеховским рукописным автографом… дудки! Эта часть работы уже проделана мною. Лично. Якобы проделана. Впервые халтурю, но другого пути не вижу. И никаких угрызений