– Сейчас. Пойду выключу шприц.

Шприц кипятился в кухне в хромированной герметичной коробке.

– Нет. Хватит. Сиди. Я хорошо спал. Я видел… твоего деда.

– Деда?

– В форме. В форме генерал-лейтенанта. Старой армии. Он шел по шоссе навстречу мне. Ты не знаешь… ты там не был… около Белостока. Тогда я видел твоего деда в последний раз. Перед смертью. За неделю. Мы обнялись. Раньше он никогда не позволял себе быть нежным со мной. Он сказал: это встреча, он ждал меня. Долго… – сказал он.

– Папа, подожди. Я подогрею чай.

– Сиди. Это встреча. Ничего страшного, только не уходи сейчас, посиди немного здесь. Недолго. Три минуты.

Последние слова моего отца. Потом – кома. Всё. Номинально он считался живым еще до вечера. Полковник медслужбы, вызванный по телефону, сказал:

– Я заеду вечером, но это агония, а меня ждут в госпитале. Если это произойдет, звоните прямо в поликлинику.

Он так и не заехал.

Моя родословная. Пусть хоть что-то человеческое останется от меня. И от отца. Я не Юрочка. У меня есть родословная.

Надо бы принять душ. Иду в ванную, включаю воду. Снимаю рубашку, штаны. Ванная наполняется. У меня есть время, хотя, наверное, немного, не больше получаса. Под шум воды легко думается. Думаю о времени, не исключено, что теперь историческое время течет много медленнее, чем, скажем, в начале века. Три минуты. Да, жизнь вокруг меня меняется, но меняется мало. Еле заметно. Я не замечаю изменений, потому что старею слишком быстро, быстрее, чем изменяется порядок вещей. Оказывается, отдельный человеческий организм в большей степени подвержен переменам, нежели организм нации, народа, исторического тела, не поэтому ли мне всегда казалось и до сих пор кажется, что жизнь вокруг всегда более взрослая, чем я сам? Мне скоро пятьдесят, а я продолжаю видеть и осознавать себя подростком, как и в те дни, когда умирал отец. Со дня его смерти я дряхлею, но не становлюсь взрослее. Рифма. Рифма в прозаическом сочинении – свидетельство литературной глухоты прозаика. Как я, со своим чувством стиля, мог допустить ее? Но вымарывать не стану. Нарочно, назло ортодоксальному критику.

Юрочка? С Юрочкой то же самое. Ему около шестидесяти, а он всё Юрочка.

Ванна переполняется. Время больше не течет. В таких случаях говорят: времена исполнились. Хорошо. Что же дальше? Почему именно с Юрочкой? Она могла найти что-нибудь и получше. Боксера, каратиста, красавца с античной кафедры. А тут – смех один; лицо упыря, низкий лоб, глаза навыкате. Чудовищные, тупые, развесистые уши. Каренинские уши. Роль такая. Амплуа.

Месяц назад на парткоме разбирали заявление Юрочкиной супружницы. Умница она, инквизиторовская школа, его аспирантка в прошлом. Просит посодействовать, вернуть мужа в семью, дескать, поведение, недостойное коммуниста. Двадцать лет они жили душа в душу, делая одно дело, так нет. Завелась у Юрочки женщина, из начинающих поэтесс, семья трещит по швам. Помогите сохранить ячейку общества и моральный облик. С удовольствием помогли. Юрочке помочь всегда приятно. А теперь Зина. Прямо Казанова, а не Юрочка.

Как и Казанова, Юрочка человек из ниоткуда, из ничто. Нет у него предыстории. Нет и не будет.

Есть мамочка. Трогательная сыновняя любовь к приемной матери. Мне бы следовало написать Мамочка, ибо иначе ее у нас не зовут. Минимально возможная возрастная дистанция между нею и приемным сыном. Ах, двенадцать лет разницы, какие, право, пустяки. По сравнению, скажем, с пятнадцатью годами ее бессменного партруководства нашим институтом. И когда! В самое малиновое время – с 39-го по 54-й. Кто из нас не помнит Татьяну Федоровну, Мамочку? А ведь до сих пор, старая сексотка, до сих пор живет околоинститутскими дрязгами. Ее обязательно нужно подкармливать новыми сюжетами.

Как ни грустно, это одна из моих полуслужебных функций. Обычно по телефону. Что вы, Женечка, долго не звонили? Та к уж и ничего нового? А вот Юрочка… И начинается. Полчаса светской беседы на пуантах, глядишь: через месяц появляется комиссия в отделе. Ага, думаю, докатилась Мамочкина телега. Впрочем, в последние года два-три случалось, что и не докатывала. Писать-то наверняка она писала, да уж не слушают – другие заботы. Новые песни придумала жизнь. Справедливости ради замечу; ни на меня, ни на мой сектор Мамочкиных доносов не поступало. От нас последний иудей исчез лет восемь назад, теперь с этим чисто. Правда, появились славенороссы – язычествующие и православствующие. Публика малосимпатичная, но пока невредная. Пока силы копят.

У Юрочки кругозор, естественно, пошире Мамочкиного. Он почти интернационалист. В духе времени.

Так. Я одет, свежевыбрит, готов к принятию важных решений, не без удовольствия наблюдаю собственную физиономию в зеркале, что висит над раковиной. Мягкий барственный овал лица. Хозяин жизни. Почему лица хозяев жизни в наши дни приобретают несколько бабье выражение? Потому ли, что власть – существительное женского рода? Ну что ж, тогда приступим, Евгения Владимировна, кисанька, к заключительной части нашей жизненной драмы. К последнему акту. Третий звонок. Звонок. Снимаю трубку, будучи совершенно уверен, что услышу баритональные модуляции Сергей Сергеича. Виолончельную сонату моей судьбы.

– Алло? Я слушаю.

Мне звонят явно из автомата. Отчетливо различим грохот трамвая на повороте, какие-то внешние шумы. Но говорить не хотят.

– Вас не слышно. Перезвоните.

– Это я.

Зина, ее голос. Она опередила меня. Сейчас скажет всё. Нельзя давать ей такую возможность. Не то чтобы я хотел сохранить прежнюю близость – но хотя бы остаться хозяином положения. Решать должен я, а не она.

– Вас не слышно. Позвоните еще раз из другого автомата. Вас не слышу.

Вешаю трубку. Бежать из дома. Бежать, пока она ищет двушку, набирает номер, пока переходит от одного телефона к другому. Звонок. За дверью нашей квартиры надрывается телефон. Пускай. Я жду лифта, не выдерживаю и бегу вниз по лестнице. В свои сорок семь. Как мальчишка. Дожили.

Среда, 2 июня, 3 часа ночи

Пишу, примостясь на кухне чужой квартиры. Громко сказано. На кухоньке в чужой квартирке – так точнее. Приучен к точности. Даже в безумии остаюсь пунктуален. Вчера, убегая из дому, торопливо сунул в портфель первое, что попалось под руку. Рукопись «Скучной истории». Теперь мы с Антон Палычем как сиамские близнецы.

Но зато мне легко. Полупрозрачная пленка существования прорвалась. Хозяйка квартирки спит, как давеча спала Зина. Спит утомленная, но, полагаю, довольная. Вот он, мой тулон, мой кабул. Мой путь в Дамаск. Нет ни прошлого, ни будущего. Легко ли тебе, Евгений, переть против рожна? Тяжко, батюшка, ох как тяжко…

Выработанный с годами автоматизм движений. Прежде чем выбежать из подъезда,