Когда на играх Олимпийских… – [132]

начнет великолепной смысловой рифмой к Батюшкову одно из лучших своих стихотворений, начнет с того места, где Батюшков остановил «Опыты в стихах и прозе». Но и Батюшково стихотворение – тоже рифма… к Карамзину; задолго до Баратынского восклицает с удивительным для русской поэзии смирением наш моложавый Батюшков:

Пускай талант – не мой удел!

Но я для муз дышал недаром.

Любил прекрасное и с жаром

Твой гений чувствовать умел.

«Ты» – здесь Карамзин. Батюшково благоговение перед ним – предшественником – соотносимо разве что со смирением Евгения Баратынского перед потомком.

Мой дар убог и голос мой негромок,

но я живу, и на земле мое

кому-нибудь любезно бытие…

Но ведь «ты» для Баратынского – лицо без лица, «какой-нибудь», «кто-нибудь» и т. д. Лицо будущего, какой бы «далекий потомок» ни заполнял его, остается пустым овалом старинной рамы – портрет вынесли, а новый не вставлен. Вставлять некого, да и закомпоновать, как прежде, никто уже не умеет. На овальном портрете изображен был Батюшков, допустим – карандашный рисунок самого поэта[133]. Даже не овал, а почти правильный круг, овал – у более известного и вымученного Батюшкова на портрете Кипренского.

Итак, из круга, репродуцированный в новейшем издании, смотрит Батюшков, не на меня – в будущее – смотрит он, но в сторону – в прошлое, почему-то влево на всех известных портретах.

Оно старчески и тривиально звучит: взгляд-в-прошлое! Но несимметричное лицо смиренного Батюшкова обращено на Клию, и в этом взгляде не находишь сотого повторения, и ты уже не потомок Батюшкова и не счастливый современник его, ты выше, ты – идущий во времени перед ним.

Как он умел не допускать будущего! Вот его Клио, Клия[134]. Это муза, а не человекообразная пыточная камера, она еще сестра Эвтерпы, подруга Мнемозины. Дальше начнется история беспамятная. Уши тупеют. Ни вздоха, ни шороха не услышит уже ближайший Пушкин, до ушей его дойдет лишь «Клии страшный глас», но и от этого голоса не повредится он в уме: «О, морально-литературный пафос ужасов истории».

Прогрессирующая глухота русской поэзии.

И скоро, совсем скоро абсолютно оглохший Блок, как некий новый Бетховен, снова и снова будет повторять: слушайте музыку истории. Что-с? Кого? не спрашиваю уже – где?

Но вот история: Батюшков взял да сжег свою библиотеку[135]; нет, не так; замедлим темп происходящего: Батюшков сжигает свою библиотеку, несколько сотен французских книг, ни одна из которых даже в наше, последнее для библиофила, время не представляет особой ценности, так что можно сказать с полным правом: Батюшков до сих пор сжигает и сжигает свою библиотеку – до сих пор. Да отчего же библиотеку-то? – не спрашивайте. Кого люблю, того наказую. Наказую огнем и дымом. Дымом, дымом, главное! Перед этим лицом мне становится страшно – страшно не сладчайшим литературным ужасом – страшно по-настоящему, страшно двадцать, тридцать и бог знает еще сколько лет.

Я выхожу на улицу и вижу перед собой покойное белое лицо безумного Батюшкова.

Сострадание издали как наблюдение нравов.

Боже! – тень человека, везде иностранец неслышный.

О, страна, где никто не рожден,

где все умирали.

Редко из дому выйду – и улица всюду вплотную

к моему (или оно не мое?)

к телу печали.

Я закрываю глаза и вижу перед собой Баратынского.

В глазах Баратынского стоит безумие Батюшкова.

Это лицо не выражает ничего человеческого, хотя выражение его предельно сосредоточено:

Все Аристотель врал! табак есть божество.

Повсюду смертные ему готовят торжество.

И я своими глазами наблюдал торжество табака, когда возвращался с грузинского курорта: гигантский щит, из тех, что начальство называет «художественными», по дороге в аэропорт Адлер, на развилке шоссе:

Город Сочи приветствует некурящих!

Вот оно, время для табачной антитезы, и новый Батюшков обращается к римскому: «Икс приветствует Игрека», «Луций приветствует Луцилия» и т. д. И в печальном рассудке памяти моей воскресает желанный и неосудимый образ: антично-правильное чистое множество некурящих, идеальное гармоническое «МЫ», которое есть еще и «НЕ-ОНИ» со знаком отрицания впереди.

– HE-ОНИ лечат безумие, боясь заразиться, и страх перед умственной инфекцией безумен вдвойне.

Еще не совсем сумасшедший Батюшков восклицает блаженно и сладостно:

О память сердца, ты верней

Рассудка памяти печальной…

Вслушиваюсь и спрашиваю себя: о чем же память сердца? Что вспоминать мне и на что опереться, вспоминая?

Я путешествовал. Я листал томик Батюшкова и пил восточный кофе в заведении на самом берегу моря, под навесом. Здесь было последнее место в России, где еще продавали кофе. Мне казалось, что я пишу о Батюшкове стихи, я что-то записывал в свою тетрадку, мешали разговоры за соседними столиками: там разглагольствовали старообразные писатели из ближайшего Дома творчества. Один из них крикнул мне, не стихи ли я пишу? Мешал ветер, хлопая солнцезащитной парусиной. Я писал какую-то чушь, лишь бы писать, лишь бы не смотреть по сторонам и писать – о Батюшкове. Вот что писал я тогда:

«В глазах баратынского стоит безумие батюшкова. Перед глазами Пушкина – вологодский гельдерлин.

Меж нас не ведает поэт,

Высок его полет иль нет,

Велика ль творческая дума…

Сам судия и подсудимый,

скажи: твой бесполезный жар —

смешной недуг иль высший дар?

Реши вопрос неразрешимый!

Бывают такие времена: никаких критериев, буквально не на что опереться, туман, дым, Батюшков, сжигающий библиотеку, общая палата в кащенке или скворешнике – но кого винить? Да и не то страшно, что „посадят на цепь дурака“ или что „твой недуг смешон“… Страшно покойное белое лицо, которое я вижу каждый раз, когда выхожу на улицу, лицо без выражения, лицо объективного человека, человека за стеклом… Солнце. Слишком много солнца для северянина. Десять дней спустя я буду в Москве и там все-таки запишу стихи с Батюшковым – без последних трех (священное число!) строк. Запишу, хотя это будет уже совершенно излишним: все закончилось сейчас, здесь, в кафе на берегу моря. Отсюда и начинается собственно то, что можно назвать путешествием рядом с Батюшковым.

Я иду к остановке автобуса, пересекаю шоссе. Остановка „Павильон“. Бутылочное лицо за стеклом автобуса. Господи, куда деться!