теперь поль дирак обнаружил, что вакуум имеет отрицательную плотность, – и выходит, ежели кто попадет в вакуум, то летит с нарастающей скоростью – пустота стремится вытолкнуть из себя материю, а ведь каждый человек излучает энергию, которая поглощается пустотой, невидимые тонкие излучения разгоняются и усиливаются над каждым человеком, из пучков энергии, излучаемых им, образуются гигантские астрально-космические двойники, то есть каждый человек отбрасывает в пустоту как бы свою необъятную тень, ничто наше не исчезает, но уносится от нас, чтобы существовать вечно и в невероятно увеличенном масштабе, только телесная смерть прекращает мичуринский рост астрального двойника, но для него уже тело – нечто лишнее, в нем уже достаточно энергии для самостоятельного существования, для саморазгона, чтобы достичь наконец состояния предельной скорости, когда пустота лопается, – так образуются новые сгустки материи, звезды, снова наступает звездный час жизни, и вдруг она поверила, что именно так обстоят дела, как-то вдруг говорит: вы боитесь старости? ну как… не знаю… не верьте, что старость – угасание, наоборот, я чувствую, как с возрастом во мне накапливается неизвестная энергия, как звездный свет, да, она ухватилась за околонаучный треп – не только она, перспектива исчезнуть бесследно, такая веселенькая перспектива заставит кого угодно, особенно литератора, поверить во что угодно, вот я слышал, что илья сельвинский, этакая опоздавшая к пиру поэтическая знаменитость, в последние годы жизни завернулся на теории информации[130], говорит, если есть хотя бы одна миллиардная вероятности, что атомы, из которых состоит мое тело, снова вдруг окажутся сгруппированными в нынешнем, «моем» порядке, – то, стало быть, эта случайность является лучшей гарантией бессмертия, значит, так оно и будет, потому что посмертная вечность предполагает как раз такой промежуток времени, в течение которого все может повториться, да и не один раз, а бесконечное множество, тут бесполезно что-либо возражать, бывает ведь такая уверенность, почище всякой веры, ничего не докажешь, перед тобой пациент, который уверен, что абсолютно здоров, а ты мучитель, тиран, кукла нанятая, я знаю только один случай обратный, чтобы для душевнобольного весь окружающий мир, в отличие от него самого, был здоров и прекрасен, а вот сам он… сам он недостоин жить в совершенном мире, представь себе, весь человек состоит из чувства вины перед жизнью, я видел в горьком женщину, в клинике у меня лежала, поразительная история болезни: угодила туда еще в конце 50-х, и безвылазно, а до этого жила в ленинграде, родители погибли в блокаду, эвакуация, детдом, после войны вернули в ленинград, знаешь – большое копотное здание в начале гагаринской, фурмановой, что ли? ага, фурмановой, на всех одинаковые фланелевые кофты, застиранные, с обломанными пуговицами и разметавшимися петлями, им каждый день повторялось: дети! вы должны, долг, – когда выросла, пошла на пивоваренный завод в механический цех, из детдома так и выпустили в большую жизнь: ядовито-зеленая фланелевая курточка, штопаная сатиновая юбка, еще весна была, скоро лето, осенью впервые стала мерзнуть, а просить в завкоме, чтобы дали ватник хотя бы в долг, – боялась: просить навсегда отучили в детдоме, там презирали просителей наравне с доносчиками, денег едва-едва хватало на еду – она работала ученицей доводчицы, самая тонкая токарная работа – ей предстояло не меньше года ходить в учениках за ученические гроши – простудилась только после ноябрьских праздников, вернувшись с демонстрации, слегла в больницу, пришел страхделегат из цехкома, принес пару яблок и лимон – она заплакала, страхделегату стало не по себе, извини, тороплюсь, другие тоже болеют – ушел, пролежала больше месяца в тяжелейшей пневмонии, никаких, правда, осложнений – организм, что называется, молодой, крепкий, да вот с этой-то больницы, наверное, и началось: вышла, начала работать как сумасшедшая, оставалась после смены, на улицу выходить зябко, есть почти не хотелось, но приходится – к концу дня часов в девять слегка подташнивало, так дожила до зимы, а когда подошли холода, вообще туго стало – с работы до общежития – девять трамвайных остановок – бегала, как десантники во враждебном городе, короткими перебежками от парадной до парадной, слава богу, сплошь шли жилые дома, пробежав сто метров – озябнет, юрк в подъезд к печке или батарее, на разряд сдала только весной, и с первой настоящей получки выкроила – не на пальто даже – на какую-то кургузую брезентовую «демократку» – в таких тогда вся левая италия и франция ходили, простые люди доброй воли, в нехолодное, разумеется, время, но оказалось, денег платят много, слишком много, все не истратить, да и зачем на себя-то тратить, у нее уже все есть, что надо, – лучше этот остаток отдать другим, кому нужнее, стране, оплатить тот неоплатный долг, о котором иногда думала перед тем, как заснуть, – так отдать этот долг, чтобы ненавязчиво было, незаметно, не выставляясь перед другими, тайком – и с каждой получки 600–700 рублей, четыре пятых зарплаты, вкладывала в конверт и отсылала ценным письмом в городской комитет ДОСААФ – вот где по-настоящему нужны ее деньги! чтобы мы сильнее становились, и каждый раз, когда почтовый штемпель тупо и скоро стучал по толстому конверту, и потом, когда в окошечко протягивали квитанцию, – будто тяжесть какая спадала с нее, тело делалось легким, воздушным, радость, бесконечная радость – только в книгах о такой радости и прочтешь, трудно поверить, что бывает на самом деле такая радость, ты бы вот на ее месте развел бодягу насчет самопожертвования, смысла жизни, еще какую-нибудь литературу, а она не думала о себе, потому и радость была ей по-настоящему в радость, что не принадлежала ей, и с какой старательностью, школьным девичьим почерком, выводила обратный вымышленный адрес и ФИО отправителя: вознесенская анна ильинична, особенно же нравилось имя-отчество сестры ленина, она даже немного гордилась своей способностью фантазировать, тут какая-то безотчетная связь времен, слабое прикосновение к святому и вечному – нет, не такими словами она думала, конечно, – какими? затрудняюсь ответить, тут же действительно тайна не по нашим зубам, на заводе обратили внимание: держится особняком, но старается, перекрывает норму – сто восемьдесят – двести процентов – стахановка растет – вызвали в партком: молодец, повесим на доску почета, ты комсомолка? пора и в партию подавать, что? недостойна? ну, знаешь, это не тебе самой решать, а коллективу, все бы у нас, как ты, работали – давно бы коммунизм построили, так что сегодня же сходи сфотографируйся 24 х 24, ретушью, пока сама заплати, деньги потом вернут в завкоме – и, кстати, оденься понаряднее, не вздумай в этом сниматься, как не в чем? получаешь ведь не меньше