и бедный Батюшков, непутевый сын, которому «отец истории читал», – Батюшков сжигает свою библиотеку – единственный русский поэт, чьим мифологическим познаниям я завидую, и эта первая его – предромантическая! – любовь к истории, тогда как все тянулись к политике (Карамзин) или сексу (Пушкин), эта чистая любовь, когда даже эротика исторична, эта любовь, которая ничем никогда не кончается, ничем, даже стихотворения ни одного не вспомнить целиком, чтобы в нем не было провалов вкуса. Но когда язык проваливается в бездну – слаще этого нет ничего, почти правильная, почти современная речь, во все времена – только почти. И слава богу.

1981

Родословная

Записки Сукина-сына[142]

Воскресенье, 30 мая, вечер

Я дал разъехаться домашним. Зина (жена моя) еще не вернулась с дачи. Наверное, и Юрочка там.

Из комнаты в кухню, из кухни в комнату.

Боюсь подойти к рабочему столу. Душно, все окна в квартире раскрыты. Конец мая. Конец. Всему конец.

Вспомнить страшно. Вот так, запросто, за один вечер – и перечеркнуты 20 лет научной карьеры. Одним махом. Страшно подумать. Кто я теперь? Можно не сомневаться: из института придется уйти. Безлично-обтекаемая формулировка. Формулировочка. Еще бы, не хватало, чтобы меня по-простецки выгнали, выперли. Меня, профессора, доктора филологических наук, начальника над полувековым отрезком местного литературного процесса – от Чехова до раннего Горького! Почти что номенклатурную единицу! А ведь выгонят. Выгонят – и будут совершенно правы.

Я ничего, ничего другого не умею делать, кроме тихих государственны х книжно-бумажных дел. Даже электропроводку, как это обычно в таких случаях говорится, починить не в состоянии, кошке хвост завязать…

Хорошо. То есть ничего хорошего.

Хуже всего, конечно, что я лишусь допуска. Тут уж и к бабке не ходи – лишат. Есть за что. А что я буду без института? без отдела редкниги?! без архивов? Нуль.

Минутку. Может быть, не поздно поправить. Телефон. Набрать 03. Когда придет машина… бумаги порвать, побить посуду, выпить… что бы выпить? чернила? Открыть газ в кухне. Болен, нервный срыв – с кем не бывает? Берите, голубчики, под белы рученьки, глядишь и обойдется. Они мне: вандализм, а я им справочку из диспансера. Болен был.

Боюсь. Боюсь психиатрической лечебницы. Ничем не мотивированный страх. Там лечат. Этого-то я и боюсь. Вдруг я действительно болен? Нет.

Из комнаты в кухню, из кухни в комнату. Ван Гог, прогулка заключенных.

Стоп. Вернемся к началу. Попробуем трезво разобраться. Нелицеприятно, так сказать. Словесный мусор. Мерзость.

Вчера. Вчера вечером – что это было? Помрачение ума? Возможно ли, будучи в здравом уме и ясной памяти (так сказать), испортить, измарать, изгадить бесценный чеховский автограф. И если бы просто изгадить! – нет, произвести нечто вроде самодоноса, прямиком в партком, простите за раешник, – к Сергей Сергеичу.

Автографы чеховских писем… Хер с ними, с письмами, невелика потеря. Но рукопись! Как-никак беловик «Скучной истории», не хухры-мухры. Скандал неминуем.

Нефилологу трудно вообразить весь ужас, всю чудовищность содеянного мною. «Содеянного!» – ишь ты, так и пахнуло унылым ужасом судебного дела. Пытаюсь представить: вот мне рассказывают, что кто-то из моих коллег… Даже и не представить, воображение отказывает.

Полюбуемся. Подхожу к столу. Наклоняюсь.

«Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, это нужно делать так, чтобы читатель не заметил… Чем обыкновеннее, тем сильнее выходит впечатление».

Знаменитое письмо Чехова к Авиловой от 29 февраля 1892 года. Касьянов день. Поверх чеховского – мой, бисерный, но отчетливый почерк: «Фальшь, везде у него фальшь. Какой к черту читатель! Надоели эти игры, надоели безумно. Писатель, играющий в прятки, читатель, делающий вид, что деньги, плаченные за чтение, получили духовное и надежное употребление. Давайте говорить друг другу комплименты. Карты ваши, деньги наши. Все довольны».

Чушь. Что я имел в виду, когда писал все это?

Попадается другой лист, вглядываюсь.

Чехов – Лазареву-Грузинскому, 13 марта 1890 года:

«Стройте фразу, делайте ее сочной и жирной (подчеркнуто автором письма. – Е. К.)… Надо, чтобы каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу дня 2 и обмаслилась (выделено мною. – Е. К.)…»

Я, красными чернилами, наискось, поверх когда-то черных, но теперь выцветших и почти коричневых чеховских:

«Лабазник, аптекарь, сука продажная. Жопу подтереть твоими рецептами в сортире совписа. Воротит меня от семги твоей словесной. Впрочем, всем нам, литературным икроедам, урок: главное, чтобы обмаслилось. Сделалось съедобным, а там и на рынок можно, к лотку. В приемную главлита».

Откуда столько злобы? Всегда считал себя человеком незлым, мягким… Не знал себя, стало быть, не знал.

И вот она, тут, стопкой сложена, бумага приличная, совсем не пожелтела, плакать хочется. Беловик, текстологическая жемчужина – беловик «Скучной истории», а на обороте каждого листа – с новой, параллельной, моей нумерацией страниц – развертывается записанная без единой помарки история моей жизни, духовная, что ли, биография нашего современника. Убрать, убрать немедленно с глаз долой. Куда? В сортир, естественно. Несу, зажигаю свет, кладу поверх сливного бачка. Самодовольный, якобы эпический тон неторопливого, отстраненного рассказа. Немного иронии, совсем мало. Нет у меня чувства юмора. Зина тоже считает, что нет. Зачем? Для чего написано? не знаю. Потребность души. Рекорд графомании. А ведь я официальный писатель, автор трех десятков книг, член союза. Член.

Перечитываю.

«Меня зовут Евгений Владимирович Комиссаров. Отец мой был тоже Комиссаров, правда, не всю жизнь, а лишь последнюю половину. Начальную часть ее он провел под фамилией Сукин. Поэтому по праву не только чувствую, но и осознаю себя Сукиным-сыном. Косвенной причиной комиссаризации Сукиных послужила судьба моего деда, а точнее – обстоятельства его смерти. Дед мой прославился как сподвижник Скобелева, служа бессменным адъютантом Белого генерала не только в баталиях, но и в делах более интимного свойства.

Деда убила не революция. До 17 года он не дожил. Он умер не от ран, не на боевом коне. Он скончался в Галиции в чине генерал-лейтенанта. Его убила, если можно так выразиться, любовь, ибо он найден был голым и уже коченеющим в постели рядом с перепуганной до смерти полячкой, тоже, к прискорбию, совершенно голой, что, даже при тогдашнем повреждении армейских нравов (октябрь 16-го, разгар брусиловского наступления), произвело шокирующее впечатление на великого князя Николая Николаевича – и тот отказался дать ход прошению вдовы генерала относительно пенсиона.

Полячкой не без оснований занялась контрразведка, и впоследствии скандальная история смерти моего деда дошла в искаженной версии до беллетриста Алексея Толстого, который соорудил на ее основе известный порнографический рассказ „Возмездие“.