В 1928 году двадцать шесть казахов, жителей Семипалатинской губернии, послали срочную телеграмму Сталину. Они написали, что их губерния, некогда игравшая важнейшую роль в животноводстве, превратилась в пустыню, совершенно лишенную животных, а «развитие и дальнейшее ведение хозяйства делается нецелесообразным, что составляет для нас источник бесконечных страданий и лишений»330. Горе, охватившее казахские семьи, свидетельствует о том, что резкое падение численности скота в 1928 году изменило жизнь кочевников-казахов самым радикальным образом. Для казахов животные были важнейшим источником еды и главным транспортным средством, которое давало возможность перевозить по Степи людей и товары. В ходе своих сезонных миграций казахи сильно зависели от продуктов животного происхождения: из овечьей шерсти изготавливались войлочные стены юрт, из овечьих кож – теплая зимняя одежда, позволявшая переносить суровые степные зимы, а навоз служил топливом для приготовления пищи. Обмен скотом играл важнейшую роль в многочисленных обычаях казахского общества – в выплате штрафов другому роду, в заключении политических союзов между родами, в выплате калыма – выкупа, который жених вносил за невесту перед свадьбой331.

В Казахстане 1928 год стал известен как год Малого Октября. Той осенью партия начала кампанию по конфискации байских хозяйств, чтобы отобрать скот и имущество «богатых» представителей казахских элит, которые, как считалось, эксплуатируют своих родичей. Мишенью кампании стали 700 самых богатых и влиятельных баев: их вместе с семьями отправили в отдаленные районы республики или вообще выслали из Казахстана. Секретарь республиканской Компартии Филипп Голощёкин утверждал, что казахскому аулу, в отличие от русской деревни, Октябрьская революция 1917 года еще только предстоит. Его кампания должна была стать Малым Октябрем, то есть революцией по образцу Октябрьской: ей надлежало ускорить процесс классовой дифференциации в казахском ауле и пронизать партийностью всю казахскую жизнь332.

Кампания по конфискации байских хозяйств была частью той партийной борьбы с «культурной отсталостью», которая развернулась к концу 1920-х годов по всему Советскому Союзу. В Средней Азии, где повседневная жизнь и обычаи сильно отличались от принятых в Европейской России, это стремление к преобразованию культуры проявилось особенно ярко333. Конфискация байских хозяйств была изначально задумана как атака на культурные и экономические основы кочевой жизни. Эта атака привела к обнищанию не только самих баев – главной мишени кампании, но и множества их сородичей, привыкших к покровительству и защите со стороны баев. Сокращение поголовья скота затруднило сезонные миграции казахов, а также сделало более трудной задачей добывание еды, создание жилища, разведение огня и изготовление теплой одежды. Коренным изменениям подверглись даже такие обычаи, как свадьба: Мухамет Шаяхметов (Мұхамет Шаяхметов), переживший голод, вспоминает, как его сестра Жамба испытывала страх и стыд, будучи вынуждена выходить замуж под покровом темноты, без нормальной свадебной церемонии и без выплаты калыма334. Многие из тех, кого записали в баи, принадлежали к наследственной элите, и их изгнание из казахских общин привело к фундаментальной перекройке иерархий, существовавших в обществе.

В прежние десятилетия кочевникам-казахам довелось пережить массовую крестьянскую колонизацию Степи, Гражданскую войну, голод и установление советской власти. Все эти события сделали казахов более уязвимыми перед лицом голода: на начало 1928 года, как сообщалось в докладе крайкома партии, земледелие восстановиться от опустошений Гражданской войны сумело, а вот объем продукции кочевых хозяйств по-прежнему на 10–15% отставал от довоенного335. Впрочем, казахи каждый раз находили возможность приспособить свои методы кочевого скотоводства к политическим, природным и общественным изменениям. Однако конфискация байских хозяйств нанесла мощнейший удар по кочевой жизни, резко снизив численность скота и внеся сильнейший разлад в казахское общество. К концу 1928 года казахи начали голодать.

Многие историки считали само собой разумеющимся, что атаки советской власти на конкретные этнические группы были в первую очередь делом рук чужаков – «русских» или «чиновников из Москвы»336. Но, как покажет эта глава, кампания по конфискации была особенно разрушительной именно потому, что ее проводили главным образом не чужаки, а сами казахи337. В пределах своей стратегии, специально разработанной, чтобы разрушить прежние связи и посеять яростную рознь внутри аула, московские власти предоставили самим казахам принимать важнейшие решения – кого именно считать баем и сколько именно имущества у него забирать. Эта схема, в рамках которой местные чиновники и общины получили широчайшие полномочия, будет воспроизведена в последующих кампаниях против «кулака», или крестьянина-эксплуататора, в других регионах Советского Союза. В конечном счете благодаря программе конфискации более тысячи казахов вошли в состав чиновничества и участие партии в казахской жизни стало куда более всеобъемлющим. Как сообщало новое руководство Казахстана, в девяти округах республики прошло 6251 общее собрание, посвященное этой кампании, – с 392 429 участниками338.

Решение опереться на казахов было вызвано как практической, так и идеологической необходимостью. С практической точки зрения у властей попросту не было ресурсов, чтобы преобразовать обширный Казахстан без привлечения местных кадров, и это стало еще более очевидным после неудач кампании по советизации аула. Москва нуждалась в информации, которую можно было получить только от казахов, – например, кто входит в наследственную элиту, а кто не входит. Утверждение, будто нападение осуществлялось в первую очередь «чужаками», подразумевает, что в республике существовал полностью сформированный партийно-государственный аппарат, но изучение архивных записей 1920-х годов в Казахстане делает очевидной всю нереальность этого допущения.

И с идеологической точки зрения советское национальное строительство, или преобразование казахов в «современную» советскую нацию, не могло обойтись без самих казахов. Без участия местного населения были немыслимы не только стандартизация национального языка и создание национальной культуры, но и такие этапы фундаментальных «национальных» общественно-хозяйственных преобразований, как конфискация байских хозяйств. Москва не смогла бы вести казахов в социалистическую современность, если бы сами они оставались пассивными; их активное вовлечение в процесс модернизации было единственным средством достичь цели. Как показывает крайняя жестокость конфискационной кампании, использование террора против национальных групп вовсе не обязательно означало отход от московской политики национального строительства. Вместо этого террор был средством консолидации национальных групп: кампания по конфискации стала для властей инструментом как уничтожения потенциальных «врагов» в казахском обществе, так и более полного вовлечения других казахов в проект социалистического строительства339.

Кампания по конфискации имущества у баев действительно выполнила ряд задач по «национальному строительству», поставленных властью. Множество местных кадров пополнило ряды низшего чиновничества. Казахи, вынужденные взять на вооружение принятую властями терминологию, стали оперировать такими классовыми категориями, завезенными из Европейской России, как «бедняк» и «середняк». В то же время конфискационная кампания не сумела преобразовать казахское общество в соответствии со всеми пожеланиями Москвы. Многие местные кадры использовали полученные ими широкие