Мог Ильясов выйти из дома номер шесть, прирезать «трупа с орудием» и уехать куда подальше? Да запросто. Следов от протекторов, правда, на месте не нашли, но машина могла не въезжать, а стоять на перекрестке. Но почему он тогда так упорно хочет узнать личность покойника? Убил по наводке и переживает, что не того?.. Да нет, чушь…

– А как Виктория объяснила, что говорить о Сурене Ильясове нельзя?

– Да никак не объясняла! – с досадой ответила Дюкарева. – Сказала, чтоб я плела, что Сурика на хате не было. Мне-то что. Мало ли какие у них наркоманские движения, я к ним отношения вообще не имею, хоть вы мне и приплели статью, век не забуду, сволочи.

Вот и все. Как ни бились Вершин с Калининым над проституткой, больше она ничего полезного не рассказала. С Суреном практически незнакома, предъявленный нож впервые видит. Мог ли такой быть у Сурена, не знает. У Вики ножа нет. На хозяйский категорически не похож. Фото трупа рассматривала пристально, но, пожав плечами, вернула снимок: не клиент и не знакомец. Пробыла в доме № 6 до девяти утра, отсыпалась; армяне тоже спали, пока их не разбудил Вака и не сказал, что на улице кругом мусорня и у второго дома нашли жмура. Мусорам не открывали, потому что не хотелось. На жмура смотреть не выходили. Точка. Распишитесь там, где галочки.

– Суки вы, – устало сказала Дюкарева, ставя затейливую подпись. – Не люди, точно, волки. Ребенка бы не пожалели, мрази.

– Пошла вон отсюда, пока на нас твои блошки не попрыгали, – брезгливо сказал Вершин, забирая протокол и оглядывая ее с головы до ног. – Дюкарева, Дюкарева… ведь красивая баба, подстилкой не противно быть?

– Это вы тут – подстилки. Я радость людям дарю.

– Иди, Дюкарева! Радость ты наша…

– Вашей никогда не буду, – Дюкарева подхватила шубу и подошла к двери. – Денег у вас не хватит. Так и будете мозоли на ладонях сводить, да друг у друга сосать. Педерасты…

Она гулко хлопнула дверью раньше, чем Вершин сообразил, что ответить. Разозлившись, он снял было трубку, чтобы набрать дежурную часть и отдать приказ проститутку из здания не выпускать, но Калинин скривился: слишком мелко. Да и обращать внимание на все в их работе – неврастеником станешь, как только не обзывают оперов заблудшие гражданские лица, к какой матери только не посылают, и напасти желают – одна страшней другой, половина бы сбылась – все сотрудники РОВД перемерли бы. А тут – мелочь такая…

– Пойдем к главному педерасту, – сказал Арсений, поднимаясь из-за стола. – Сосать. Чтоб разрешил ходатайствовать об обыске у Ильясова…

Перетятько Людмиле Александровне исполнилось тридцать лет, и восемь из них она была замужем. Начиналось все красиво – свадьба, поцелуи, пышное платье, трехъярусный торт; подарок от ее родителей – поездка на двоих в «столицу влюбленных»; подарок от его родителей – однокомнатная квартира в центре города. Июньская невеста с сияющими глазами, заботливый и нежно-рассеянный жених, синее море, желтый песок…

Романтика закончилась довольно быстро.

Еще в детстве Людмила усвоила одну простую истину, а именно – закон равновесия: если где-то убывает, то где-то прибывает. И наоборот, соответственно. В семье она был старшей дочерью, и, хотя разница с младшенькой была всего-то в семь лет, с рождением сестры Людмилиных мать с отцом словно подменили. До этого Людочку носили на руках, баловали, мама сидела по вечерам с ней, пока дочка не засыпала, папа читал интересные сказки и часто брал с собой на работу – он был объездчиком, и Люда уже в семь лет умела держаться на лошади. Правда, лошадь была соответствующая – индифферентная ко всему, кроме еды и сна, ленивая Букашка, названная так из-за невысокого роста. Людмила с пяти лет ходила к репетитору по французскому языку, с шести – в художественную школу; неумелые рисунки вставлялись в рамочки и вешались на стены. Ее ни разу не наказывали, не повышали голос, только ласково журили.

До определенного момента детство у нее было даже слишком счастливое, если применимо понятие слишком к этому святому слову – детство, которое само по себе должно непременно обязано означать: счастье.

Другое дело, что часто оно означает совсем другие вещи…

Когда родилась сестра, Люда обрадовалась. Как-то было заведено у них в традициях, что в семьях двое-трое детей, а у деревенских родственников – и больше, что разница у них от года до пятнадцати, и такое бывало, и все друг друга любят. Это же прекрасно, когда появляется еще один, пусть крохотный, член семьи. И не так одиноко потом выросшим детям… Однако в случае с ее семьей рождение младшей сыграло злую шутку со старшей. Может быть, оттого, что мать едва не умерла на каталке от – кто бы мог подумать! – разыгравшегося аппендицита, боль от которого она приняла за предродовое состояние, может быть, потому что сама сестра родилась недоношенной и с травмой при родах от наложения, вот еще дикость, щипцов, и ее долго выхаживали, материнский инстинкт стал полностью направлен на нее. О Люде забыли. Если она ушибалась, падала, царапалась, обжигалась, мать ее игнорировала – как с чужим человеком, посочувствовать можно, но ахать и пытаться помочь не хочется. Отец, слишком измученный периодом, когда едва не потерял и жену, и дочь, тоже носился вокруг двух своих «девочек», как наседка, начисто забыв о третьей. Мать Людмилы стала очень боязливой, капризной, да и сестричка постоянно болела, и все внимание уделялось только ей.

Однажды произошла беда – Люда, которая с тех пор ходила в художественную школу одна, попала под машину. Одного часа занятий не было из-за праздничного дня Восьмого марта, и они с подружкой решили погулять по аллейке. Начали баловаться, прятаться за кустами самшита – вот и не заметили серенькую, самого травмоопасного цвета «копейку». Люда выскочила из-за куста под колеса. Удар получился несильным, отчего худенькую девочку не отбросило в сторону и не кинуло на капот; она попала именно под машину, колесом ей передавило руку, да и представьте себе восьмилетнего ребенка под урчащим чудовищем, которое только что ударило его в живот и подмяло под себя. Люда даже кричать не могла, потому что горловые связки словно парализовало; кричала во весь голос подружка. Фактически водитель виноват не был, поскольку расстояние, на котором ребенок выскочил на дорогу, не позволило бы избежать ДТП даже при феноменальной скорости его реакции, а тут обычный, уставший после трудового дня закройщик, набегавшийся по магазинам за подарками семье. Юридически он тоже ответственности не подлежал: