старался убедить, что это принесет ему большие прибыли! Тут прежде всего проявилась ловкость политика, которая в последующие годы стала основой деятельности иезуитов, и это вызывало у Сёдзо неприятное чувство. Однако развернувшиеся затем события, жестокие удары судьбы, обрушившиеся на Ксавье,— этого отважного авантюриста, который действовал не столько во славу божию, сколько ради земных, практических целей,— и его трагический конец вызывали сочувственный отклик в душе Сёдзо. Пусть у них были совершенно разные мировоззрения и разные жизненные пути, но у Сёдзо, до сих пор еще не забывшего позор своего отступничества, твердость и неустрашимость Франциска Ксавье невольно вызывали глубокое уважение.

При работе над старинными документами возникает такое ощущение, будто имеешь дело с завещанием. Сёдзо, который был исключен со второго курса университета, а свое исследование по истории проникновения христианства в Японию не закончил, сейчас упорно работал. Крестьянский бунт 1811 года, следы которого еще хранили карнизы и стойки, поддерживавшие потолок гостиной в доме дяди, охватил не только городок Юки; такие же восстания вспыхнули и во владениях нескольких соседних феодалов. Сёдзо еще раз проверил данные о непосильных налогах, введенных казначеем клана Одзаки Таномо, которые и послужили непосредственной причиной бунта в этих местах; он постепенно расширил свое исследование и распространил выводы его на другие феодальные кланы; он пытался воссоздать картину социальных отношений того времени в южной части провинции Бунго. Поэтому он и засиживался за письменным столом до позднего часа. Хватит ли времени, успею ли дописать? Иной раз такая мысль внезапно пронзала мозг в то время, когда он закуривал сигарету, задумчиво глядя на голубой абажур настольной лампы, и тогда его охватывало чувство раздражения и стыда, как будто он дал кому-то согласие на встречу, заведомо зная, что не сможет быть в назначенное время. И он откладывал перо. Ему начинало казаться, что кто-то стучит в ворота. Известие о смерти отца он получил, когда жил и учился в Токио, тоже в поздний ночной час, когда сидел за письменным столом. Дзинь, дзинь! Комната Сёдзо была на втором этаже, как раз над входной дверью (так же, как и сейчас), и звонок он услышал тогда даже раньше привратника. Здесь у него в доме звонка не было. Кроме того, он знал, что повестка о мобилизации — это не телеграмма, которую могут принести среди ночи, да и прислана она будет по старому адресу — в дом отца; но, как ни странно, в такие мгновения в ушах его вдруг раздавался звонок, как в ту ночь, накануне вступительного экзамена в университет. И он напрягал слух — может быть, и в самом деле кто-то пришел; тогда звонили, а сейчас стучат в ворота.

В такие минуты ему вспоминалось то, что он читал о Достоевском, который вместе с товарищами, приговоренными к смертной казни, стоял на помосте перед виселицей на заснеженной площади в Петербурге. За несколько минут до начала казни прискакал гонец с белым флагом, неся известие об отмене смертного приговора и замене его каторгой. Но несколько человек до этого сошло с ума. Мучительный, сжимающий горло страх перед неизвестностью! Разве не этот страх толкнул Синго на добровольный отказ от отсрочки призыва в армию! «А ведь, собственно говоря... Фу! Кажется, и у меня начинают сдавать нервы!» — пугался Сёдзо и растерянно смотрел на свои вдруг побелевшие руки с длинными пальцами, на которые падал круг света от настольной лампы. Затем беспорядочно собирал листы рукописи, и случалось, что, поднявшись со стула, он шел не в расположенную рядом спальню, а на кухню и стоя выпивал там одну-две рюмки виски.

В эту ночь его тоже охватил страх. Спускаясь по лестнице, он с горечью думал о самом себе, о своей слабости, о том, что нынешнее счастье физически и духовно истощает его, и вдруг он услышал... Звонят! Правда, это был не тот звонок, которого он боялся, а звон пожарного колокола. Сёдзо тотчас вернулся в свою комнату и, бросив взгляд на циферблат настольных часов в футляре, показывавших без десяти час, открыл ставни. Снаружи был мрак, тишина и спокойствие — точно небытие; в лицо пахнуло ароматом созревших плодов. Открыв раздвижные двери в спальню, он громко крикнул:

— Марико, пожар!

Тонкая щель между шторой высокого, во всю стену, окна и косяком рамы казалась вертикальной огненной лентой. Перешагнув через спавшую на тюфяке жену, Сёдзо отдернул штору.

— Какой сильный пожар! Эх ты, соня! Никак не проснешься? Если встанешь, накинь на себя что-нибудь.

Марико вскочила на ноги и подбежала к мужу, стоявшему у окна, за которым полыхало зарево. Она наскоро накинула на себя легкую кофточку. Слышно было, как в соседних домах отодвигают ставни. По склону холма бежали люди. Внизу, в лощине, пронзительно завыла сирена пожарной машины. Первая мысль Сёдзо была: где же пожар? Не в районе ли родительского дома? Вытянувшиеся в ряд толстостенные склады, заставленные бочонками с сакэ, оборудование винокуренного завода — все, что составляет основное имущество, передающееся из поколения в поколение в домах, где занимаются изготовлением сакэ, заставляет < больше всего бояться пожара. Но пожар, несомненно, занялся вдали от городских улиц, ближе к берегу моря; в ночной темноте трудно было определить, где именно.

— Пожар! Пожар!

— Пожар на заводе!

— На новом заводе — у моря!

В ночной тишине гулко отдавались голоса и торопливые шаги по каменистой дороге — все бежали в одном направлении. Горел военный завод, принадлежавший Ито. Новый завод занимал огромное здание, выкрашенное в красновато-коричневый цвет; хотя он и был засекречен, но все в городе знали, что часть его отведена под производство ручных гранат. Последовало несколько взрывов. Похоже было, что рвалась взрывчатка. Вдруг что-то грохнуло, и все затряслось, словно где-то рядом выстрелила пушка. Марико в испуге ухватилась за мужа. Казалось странным, как остались целы оконные стекла. Видимо, благодаря влажности верхних слоев воздуха огонь поднимался не кверху, а быстро распространялся вширь. Внезапно огненный поток словно раскололся, к небу взметнулись языки яркого пламени, и тут же раздались взрывы. Словно брызги бушующих огненных волн, во все стороны посыпались искры. Но огонь, по-видимому, миновал основные пороховые склады. Взрывы больше не повторялись. Постепенно пламя потеряло ярко-красную окраску, и зарево, заливавшее небо, уже принимало по краям темный красно-фиолетовый цвет. Два облачка, которых не было видно, пока бушевало план мя, окрасились в такой же цвет и были похожи на два развешанных после бани полотенца. Темный массив старого замкового парка и самый воздух вокруг него казались блестящего темно-пурпурного цвета,