тоже были связаны со строительством новой Японии, но, по их убеждению, были еще более великими и решающими, чем то, о чем говорил сейчас Кидзу? Разве не стремились они тогда своими собственными руками принести хоть горсть земли, вложить хоть один камень в это строительство? А сейчас? Один из них влачит жалкое существование, точно раб, который сбежал со строительства пирамиды и, дрожа от страха, прячется в грязной лачуге, а другой бросил все, что нес на своих плечах и в руках, потому что ноша его обременяла, да еще бесстыдно, с каким-то дьявольским удовлетворением попирает ее ногами. Вот он сидит с наглым видом и вещает. И все, что он говорит,— это в конечном счете лишь «путевые впечатления» о Маньчжурии, далекой стране, чужой и ему самому и его собеседнику... Сёдзо бросил окурок в пепельницу и, запустив пожелтевшие от никотина пальцы в длинные волосы, одной рукой облокотился на стол. Красивое его лицо морщилось, словно у него что-то болело внутри. Нервы все еще болезненно отзывались на всякий разговор, касавшийся темы, затронутой сейчас Кидзу. Он пристально смотрел на приятеля, который почти один опорожнил уже две трети бутылки виски.

— Кидзу, ты знаешь, что Ода умер?

Как ни неожиданно прозвучал этот вопрос, но в эту минуту он был вполне естественным.— Я не знал твоего адреса и не мог...

— Знаю. Мне рассказал один сотрудник их института, приехавший в Маньчжурию. Мы узнаем там больше, чем вы думаете. Ода как будто получил красную повестку и, направляясь к месту мобилизационной явки на родину, умер в поезде. Это верно?

— Что ты! Ты совсем ничего не знаешь.

Сёдзо пришлось все рассказать. Он старался изложить только факты. Ему не хотелось, чтобы его собственные чувства, его раздумья примешивались к рассказу о схожей и печальной судьбе Оды и Сэцу — оба умерли трагической смертью и до последнего мгновения видели перед собой свой идеал. Отставив недопитую рюмку, Кидзу сидел, высоко подняв голову, и слушал с каким-то насмешливым видом. Несомненно, он улавливал в рассказе Сёдзо то, о чем тот умышленно умалчивал.

— А ведь он оказался дельным парнем, а? — криво улыбнулся Кидзу.— До того как попасть куда-то по мобилизационной повестке, заставил Сэцу проводить его и умер у нее перед самым носом. Красота! В театре и то такой драмы не увидишь! Мы считали Оду растяпой, а на деле он, можно сказать, оказался самым расторопным из всех. И ведь только он один из всех нас не отведал в свое время тюремной баланды.

— Что ж, он жил всегда своей правдой. И ни от чего не отрекался.

— Это я знаю. Но как ты думаешь, если делить нас с точки зрения деловитости, то вслед за Одой, наверно, нужно поставить тебя? Вон ты как ловко сумел стать зятем финансиста Масуи!

— Я в этом звании ничего лестного для себя не вижу.

— А я в твоей щепетильности ничего, кроме чудовищного гонора, не вижу,— ответил Кидзу, который никогда за словом в карман не лез, и, откинувшись назад, рассмеялся.— Черт возьми! Я со школьных лет считал, что никому не уступлю в деловитости, а на деле оказался рохлей. Сейчас это совершенно очевидно.

Прищелкнув языком, Кидзу не спеша налил виски себе и Сёдзо, потом поднял свою рюмку и произнес таким тоном, что нельзя было понять, пьяная ли это болтовня или сказано всерьез:

— Слушай, давай выпьем за Оду и Сэцу.

— Давай!

Это был заключительный аккорд. Друзья одновременно осушили рюмки. Обжигающая жидкость полилась в горло, как бы смывая тоску и печаль по погибшим. Будь на их месте те, кого они сейчас поминали, они простились бы с умершими друзьями не так легко и просто. Кидзу облизал кончиком языка влажные красные губы и, скосив глаза, сделал гримасу. Но в этих его дурачествах и в напускной его злобности Сёдзо угадывал настоящее и большое дружеское чувство, и оно радовало его.

— Ну, как будто обо всем друг друга спросили, обо всем переговорили. Однако ты хитрец! О себе-то ты ведь так ничего и не рассказал.

— Да, собственно, нечего рассказывать. Работаю по-прежнему в библиотеке.

— Ну, если ты еще вдобавок и с женой не ссоришься, то мне просто тебя жаль,—Чувство глубокой симпатии прозвучало в этих нарочито насмешливых словах Кидзу. Затем он прибавил: —А как с красной повесткой?

— Как ни странно, пока меня обходят.

— Тебе нужно хотя бы значиться в списках служащих какой-нибудь фирмы твоего тестя.

— Он предлагал мне поступить к нему на работу, но я отказался.

— Эх, ты! Не умеешь пользоваться своими возможностями! Вернее, не хочешь. И я тебе еще раз скажу: твоя щепетильность — просто-напросто гонор, чудовищный гонор!

— Кидзу!

— Брось, брось!—замотал головой Кидзу и щелкнул пальцами по значку, прикрепленному к левому углу отложного воротника его кителя. На этом круглом металлическом значке были изображены иероглифы «кё-ва» — «содружество», обрамленные белыми, синими и красными линиями. Указывая на него, Кидзу спросил: — Наверно, знаешь, что это?

— Значок «Кёвакай»?

— В Маньчжурии он служит волшебным талисманом. Если приедешь туда, я благодаря ему кое-что смогу для тебя сделать.

— Да-а?

— Но, к сожалению, этим можно воспользоваться только в том случае, если ты приедешь туда. Ты не хочешь быть обязанным Масуи, но быть обязанным мне, надеюсь, ты не считаешь зазорным? Вот что: как только почувствуешь приближение опасности, беги с Марико-сан ко мне. Там особая зона, и наверняка что-нибудь можно будет придумать. Даже если ты уйдешь в разбойники, и то будет лучше, чем, оставлять жену вдовой. Когда слушаешь там радио на коротких волнах, то видишь все, что творится за кулисами. Немецкий блицкриг тоже захлебнулся на Волге, и дела такие, что трудно сказать, кто там кого. О положении на фронтах в Китае и говорить нечего, да и на южном фронте...

Открылась калитка. На мощеной дорожке, ведущей к дому, послышались быстрые шажки. Вернулась Марико. Сёдзо встал и вышел. За раздвижной дверью, которая осталась открытой, было слышно, как он говорит ей о приезде друга, затем раздался голос Марико, а потом блеяние козленка. С весны Марико держала козочку, о которой мечтала еще со времени своего приезда с Мацуко на родину своего отца. После обеда она водила козочку на лужайку в дядин сад, примыкавший к кладбищенскому холму. Козочка паслась на лужайке, а для Марико это была хорошая прогулка. Дядя Есисуке и его жена