— Этого я не понимаю. Это даже не парадокс, а просто трусость.

— Ты вот тоже женился и когда изведаешь, что такое гнет жены, тогда и поймешь меня,— бросил Кидзу, сопровождая свой ответ грустным беззвучным смехом. Его белые зубы обнажились, и эта белая полоска на темном лице словно подтверждала, что тут сидит именно Кидзу, как бы ни изменилось его сердце, его жизнь, все его поступки с тех пор, как он стал, по собственному признанию, маньчжурским авантюристом, о котором человек, сидевший напротив него, его единственный друг, не имел ни малейшего представления. Помолчав немного, Кидзу продолжил разговор. Он решил исповедаться перед другом и начал свою исповедь странными словами:

— Канно, я забыл, у кого это сказано, но это верные слова: каждый человек прячет труп в трюме своего корабля. Однако никто не станет убивать только из любви к убийству, и как бывает хорошо, если можно обойтись без убийства. Но если бы я не совершил убийства, я бы сошел с ума. Вот, слушай. Человек смотрится в зеркало и видит в нем свое лицо. Видит, что он изменился, волосы у него поседели, на лице морщины, но это его настоящий облик, такой, каким он стал. А представь себе, что утром и вечером, каждый раз, как ты смотришься в зеркало, там отражается молодое и свежее лицо, а ты уже давно изменился. Если ты не скажешь, что от этого можно сойти с ума, это будет ложью. А Сэцу, сама того не сознавая, без конца подсовывала мне такое зеркало. И, чтобы не сойти с ума, я разбил его. Говоря иносказательно, это и есть труп в моем трюме. Однако, убивая, я думал, что этим воскрешаю ее. Я хотел, чтобы она стала свободной от меня и жила по-своему, а я, став свободным от нее, мог жить по-своему. Кроме той чрезвычайной меры, на которую я пошел, другой не было. Это-то ты хоть понимаешь?

— В таком случае скорее уж Сэттян чувствовала, что твой труп у нее в трюме. Даже правильнее сказать, что она постоянно несла его на своих плечах.

— Вплоть до того ущелья, в котором погибла,— это, наверно, ты хочешь сказать? Но ведь я даже и не труп, а трупный червь. Тащить меня на своих плечах с такими мучениями, в такую даль и притом лишь для того, чтобы самой превратиться в настоящий труп,— это уж просто нелепо. Верно?

— Кидзу!

— Согласись, что я абсолютно прав. Давай-ка лучше...— С этими словами. Кидзу, отведя наконец от Сёдзо вызывающий и неприязненный взгляд, посмотрел на разделявший их столик. Досадливо прищелкнув языком, он вдруг расплылся в улыбке: — Послушай, дай хоть пива! Старому другу, который ради свидания с тобой сделал такой чудовищный крюк, ты подаешь какой-то дрянной чай в термосе! Это слишком холодный прием.

-— Ждал, что вот-вот Марико вернется,— таким тоном, будто замечание Кидзу его не касалось, ответил Сёдзо и взглянул на старенькие часы, висевшие на стене против дорогого европейского платяного шкафа и потому казавшиеся здесь особенно жалкими. Часы эти были подарены Сёдзо дядей Есисуке, который получил их на память от покойного отца Сёдзо, когда зажил своим домом. Было десять минут третьего — длинные, как булавки на дамской шляпе, стрелки стояли вместе на римской цифре II. И острое, как эти стрелки, воспоминание вдруг впилось в сердце Сёдзо. Он подумал об Оде. Ода, который, сам того не сознавая, горячо любил Сэцу, погиб такой ужасной смертью! И Сэцу, которая до последнего дыхания обнимала призрак Кидзу, тоже умерла трагической смертью. В этом печальном совпадении было что-то странное, роковое. Сёдзо сделал затяжку и сквозь прозрачные колечки дыма посмотрел на Кидзу, а тот улыбался с самым вызывающим видом. Сёдзо знал, что под напускной веселостью Кидзу всегда прячет наиболее глубокие переживания. Вероятно, так это было и сейчас при воспоминании о Сэцу.

— Что ты смотришь на меня так? Боишься, что я тебя напою пьяным и Марико рассердится? Не беспокойся. От одной-двух бутылок пива ничего не случится. А что, если все-таки выпить сакэ? У тебя ведь наверняка есть погребок. Лучше бы сакэ.

— Ну, ну, ты уж разошелся!

Сёдзо наконец встал и вышел. На кухне, которая была сразу за передней, послышался скрип открываемой дверцы, Сёдзо возвратился, неся в одной руке граненую бутылку с виски, а в другой — круглый поднос.

— Ну, брат, имея такие запасы, давно бы пора их подать на стол. А какая закуска? Сушеная икра? Замечательно! Изумительно!—восторгался Кидзу, заглядывая в стоявшую рядом с рюмками мисочку, в которой рядками были уложены продолговатые темные ломтики.— Под такую закуску недурно было бы и рюмочку горяченького сакэ.

— За ужином получишь, сколько хочешь.

— Ты смеешься! В четыре тридцать я отбываю. У меня билет на завтрашний самолет. К тому же с шофером, который меня привез, я договорился, что он заедет за мной в четыре. Ждать мне некогда.

-— Что ж ты раньше не сказал?

Радуясь, что друг его при всей своей занятости выбрал, однако, время и приехал навестить его в такую глушь, Сёдзо выражал свое недовольство самым ворчливым тоном. Но, едва пригубив стакан, он поставил его:

— Пей пока один, а я сейчас сбегаю за Марико. Это в двух шагах. Ее можно в любую минуту позвать.

— Оставь, оставь!

Как все любители выпить, Кидзу, раздувая ноздри, осушил рюмку залпом, вид у него был при этом весьма серьезный, даже огорченный.

— Оставь,— повторил он,— Если Марико до моего отъезда вернется, я удостоюсь чести ее видеть, а пока давай выпьем вдвоем. Когда-то еще вновь придется свидеться!

— Да, но, к сожалению, на закуску только икра.

— Понятно. Ведь Марико-сан вряд ли умеет что-либо приличное приготовить. А почему, собственно, вы не держите служанки?

— Служанку теперь не найдешь. Шестидесятилетние старухи и те, повязав голову платками с хиномару 186, работают на военных заводах.

— И все-таки! Впрочем, у тебя ведь всегда была эта тенденция. Потребительской стоимости вещей не знаешь. И не умеешь пользоваться своими возможностями. Вот если бы Кидзу стал зятем Рэйдзо Масуи! Эх, и завернул бы я дела! В одном только городе Синьцзине сколько предприятий у Масуи в кулаке: