Поглядывая на спешно уходящее за дымно-багровый горизонт мертвое декабрьское солнце, тоскливо поругивались от лютого холода, а главное — от собственного бессилия довести до конца так горячо и дружно начатое дело. Кое-какие ребятишки, потеряв интерес к зашедшей в тупик работе и предостаточно наморозившись, подались по домам. Начала редеть и толпа глазевших на берегу старух и стариков, содействующих, как им казалось, своим присутствием общей пользе дела.

Вода в проломине слабо дышала испариной и была смутно-черной, с тяжело-красными отблесками заката.

«Через полчаса совсем стемнеет, и тогда будет поздно. А до утра льду три вершка наморозит», — подумал Устин и шагнул к председателю.

Угрюмо-растерянный, Васенин почти не обратил внимания на то, что ему объяснял на пальцах Устин.

— Он показывает, — толкнув Васенина, догадался хромой Костюшка, — что надо нырнуть и прицепить трос.

— Так это и дураку ясно, — хмыкнул Бредихин. — Только где найти такого…

— Дядя Федя пусть… — вдруг твердо подсказал один из вертевшихся возле мужиков ребятишек. — Он жирный, как морж, не замерзнет, не утонет — ему эта вода хоть бы хны…

— А что? Резон, — подхватил Костюшка. — Федька всех здоровше…

— Так большое здоровье надо пуще беречь, моя бабушка говаривала, — отшутился Бредихин и, чувствуя, что от него ждут еще чего-то, добавил: — Ты, председатель, командируй-ка меня завтра в город. Знакомый у меня там есть — водолаз…

— Ты еще саперный взвод сюда привези, — устало отмахнулся Васенин.

— В прорубь я, может, и нырну… когда жизнь надоест, — Бредихин басисто захохотал, но его шутку мужики не приняли. — Ты, Егорыч, пожадничал «ЗИСа» мне отдать, вот бог-то тебя и наказал…

— Всех наказал. Машина обчая, колхозная. А коль для тебя она более всех люба, то вот и позаботься. Председатель тебя и наградит: ты сядешь на «ЗИС», Нюра — на полуторку, — подкалывал и как бы вдохновлял одноногий Агапов.

— Ты к чему клонишь, протеза? Чтобы я из-за этого ржавого примуса в прорубь сиганул, а? — Бредихин впервые, кажется, заговорил без шуток и ухмылочек, темные глаза его недобро-мстительно блеснули: — Поищи дураков в другом месте. И вообще, хватит, мужички, лясы точить. По домам пора. Утро вечера мудренее.

Будто хоронясь от колючего северяка, Устин отступил за кучу смерзшегося сена. Там он подобрал на снегу длинный обрывок веревки, которой связывалось сено, обмерил его шагами и стал раздеваться. Обжигающий мороз торопил его.

Он вышел к мужикам в нательном белье и шерстяных носках, весь белый, как привидение. Все замерли от удивления и сочувствия: так жутко-непривычно было видеть на снегу, в косых струйках поднимающейся к вечеру метели раздетого человека. На ходу Устин опоясал себя одним концом веревки, другой конец сунул Васенину, трусцой подбежал к проломине и, опершись о кромку льда, съехал в воду. Это произошло в секунды, все стояли, точно примерзшие к месту, и только когда Устин скрылся под водой, зашумели, засуетились.

— Трос, скорее подай ему трос! — подбегая к проруби, вскрикнул Васенин.

— Так его ж нет, Устина-то. Глядите, утоп! — заорал Костюшка, заглядывая в проломину.

Вытянув шеи, все наклонились над водой и несколько секунд цепко вглядывались в ее немую аспидную глыбь.

Устин вынырнул чуть левее прильнувших к проруби мужиков, лицо его было красно, точно ошпарено кипятком.

— Трос! — закричал и остервенело затопал обледенелыми валенками Васенин.

Бредихин и Костюшка протянули Устину виток троса с небольшой петелькой на конце. Устин поймал эту стальную змею и, хватанув ртом воздуха, исчез в воде. Долго, более минуты, его не было видно, потом вынырнул и как-то страшно заулыбался, победно закивал Васенину.

— Прицепил?.. Молодец! Вылазь скорей! — взмахивая рукой, закричал Васенин и бросился к краю проломины.

Устин мотнул головой и выставил из воды руку, растопырив два пальца.

— Второй трос просит, — объяснил Костюшка.

— Одного хватит! — крикнул Бредихин.

Но Устин резко, нетерпяще взмахнул рукой и опять показал два пальца.

— Бредихин, трос! Быстрей, говорун чертов! Человек коченеет, а ты?!

Васенин швырнул веревку Костюшке и метнулся к Бредихину на помощь.

Трос подтащили к воде, его конец Бредихин пробовал дать Устину, но не дотянулся и, размахнувшись, бросил в воду. Железка перелетела через Устина. Ловя трос, Устин скрылся в воде, но тут же вынырнул с раскрытым ртом и закричал на Бредихина:

— Д-дубина! К-криво-рукий!..

Эти звуки вырвались из Устина, как сотрясающая все тело дрожь, он выклацкал их зубами и снова пошел ко дну, ногами натолкнулся на капот автомобиля и, открыв глаза, стал искать внизу, возле фар, второй буксирный клык.

— Ура! Дядя Устин заговорил! Ура-а! — вынырнув, услыхал он возгласы ребятишек, которые доносились будто издалека.

Он плохо слышал и соображал, тело, прошитое тысячами ледяных гвоздей, уже не слушалось его, и весь он будто сжался до размера собственного сердца, которое только и ощущалось им, жило, колотилось, сдавливаемое тисками лютой стужи, из последних сил противясь смерти.

Коченеющего и вконец обессиленного, его вытащили из проруби, кинули на плечи фуфайку и повели к кабине полуторки.

— Кто же так делает? Не могли тулуп и водочки припасти… на такой случай! — возмущался Бредихин, усаживая полуживого Устина рядом с собой.

— Вперед! Что там возишься! Быстрей! — срывающимся от мороза и гнева голосом заорал на шофера Васенин.

— Ура! Устин говорит! Ура-а! — кричали в толпе на берегу.

Дома Устина оттерли снегом и водкой, укутали тулупом и уложили на горячую печь. Ожидали и боялись воспаления легких, но Устин даже не кашлянул. Однако к вечеру следующего дня он стал опухать. Ночью горел, метался в жару, его разнесло до неузнаваемости. Руки и ноги надулись, точно резиновые, лицо страшно отекло, вспухло, вместо глаз — лишь узкие щелки. Жена Фрося сбегала за старой фельдшерицей, эвакуированной откуда-то из-под Брянска. Та взглянула на Устина и даже не стала открывать свой истертый кожаный чемоданчик, где хранились лекарства и инструменты.

— Почки, — тихо сказала она, пощупав пульс и потыкав пальцами отекшие ноги Устина. Тело, будто рыхлое тесто, сохранило вмятины от пальцев фельдшерицы.

— Видите, — сказала она и, выйдя из горницы, добавила: — Тяжело ему, но… помочь не могу.

— А в район отвезти? — захлопотал Кузьма Данилович.

— Нет. Теперь вся надежда на организм: сладит, значит, выживет, а нет, значит… Это ж почки! — шепотом разъясняла фельдшерица. Открыла чемоданчик, нашла и вложила в ждущую ладонь старика пузырек: — А пока вот капли, три раза в день. Поменьше ему питья и ничего соленого…

Час от часу Устину делалось хуже. Он полыхал жаром, все чаще впадал в беспамятство, стонал и бредил. В минуты облегчения тихонько и виновато утешал близких, со слезами на глазах беспомощно сидевших возле него.

— Не мог поберечься. Угораздило ж тебя, а! — с укором причитал Кузьма