Возвращения отца я, помню, ждал как чуда. Когда он уходил на фронт, я был еще в пеленках, ничего не запомнил, и долгожданная встреча с ним мне рисовалась так: ясным утром отец въезжает в деревню на боевом белом коне, поднимает к глазам бинокль, видит у крыльца нас, шестерых своих родных детей, маму и скачет к нам. А мы стоим и не дышим от радости: теперь у нас есть отец, теперь не будем голодовать, холодовать, грызть жмых и хлебать горькие щи из лебеды, теперь у нас будет все…

В тот июньский день кто-то стукнул в наше окно и ошалело закричал:

— Маруся, гляди, Степан твой идет!

Все, кто был в избе, сшибая с ног друг друга, бросились на улицу.

Деревню пересекала речка Кармалка, ее берега соединял деревянный мосток. На своей старенькой спине он мог держать грузовик с сеном, стадо коров, пляшущую свадьбу… Стоял мосток да поскрипывал и казался вечным. Но в дни половодья льдины сломали обветшалые столбы-опоры, мосток рухнул, вешняя вода унесла его. Наладить новый мост было некому и некогда: люди занимались посевной, огородами, а главное — почти все плотники Ключевки полегли на войне. Конюх Колька Донец приволок откуда-то на лошадях длинный рельс и уложил с берега на берег. По утрам он поспешал на работу и, не желая гробить время на двухкилометровый обход, раза два, как циркач, перебрался через бушующую реку по рельсу. Но более не стал рисковать. Состязаясь в храбрости, мы, ребятишки, тоже влезали на рельс, ступали два, три шага, но тут же пятились: внизу ревел мутный поток и от одного взгляда туда кружилась голова… Человека в гимнастерке и пилотке (это и был отец) от нас отделяли метров двадцать водной преграды. Мама кричала и показывала ему, чтобы шел в обход. Но тот словно ничего не слышал, неотрывно глядел на нее и улыбался. Вот он поправил на спине вещмешок, постучал сапогом по рельсу и легко шагнул на него, покачиваясь. Мама вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Но отец уже соскочил на землю и, раскрылив руки, ждал, кто первым кинется ему на грудь…

На берегу мальчишки с хорошей завистью смотрели на нас, Савельевых, особенно на отца — бесстрашного человека.

В первые дни, возвратясь с фронта, отец как-то щедро, по-доброму загулял. Выпивал он будто от непосильной радости, от изумления: как это я выдюжил в такой страшной войне?! Сто раз могли убить, искалечить, сжечь, но вот — надо же! — целый вернулся!

И жил он в собственной семье на правах редкого, желанного гостя. Но гостевание затягивалось, начинало озадачивать маму.

— Мужик выпил — велик ли грех? Эх, возвратись, воскресни мой, да я бы его, родненького, в вине-то выкупала бы, — нашептывала ей вдовая соседка. — А твоему Степану сам бог велел. Изранен… да вся грудь в медалях. Так за что кровь проливал? А вот за жизнь такую: захотел — поел, пожелал — выпил…

Однажды утром, молча выкурив папироску, отец твердо сказал:

— Шабаш, Маруся. Погуляли, отдохнули — пора за дело.

Он сколотил бригаду и целое лето строил из самана коровник для колхоза. Дело вел споро и хорошо, бригаду даже премиями отмечали, в соседние деревни зазывали подсобить в строительстве. Однако осенью у отца открылась рана на ноге, с месяц он провалялся в районной больнице. Председатель колхоза подыскал ему легкую работу — поставил на пока продавцом в сельмаг. Грамотности у отца большой не имелось да и тяготила его, каменщика, такая работа: возиться с деньгами он не любил и не умел. К тому же в магазине он оказался вблизи опасного соблазна: вино в ту пору завозили в бочках и продавали, как керосин, в разлив. Крепился, но все же за прилавок вставал порой нетрезвым. Его выдавали нос и уши, рдеющие даже после одного стаканчика вина. Маме и старшей моей сестре Тоне иногда приходилось подменять отца у весов.

Не прошло и полгода, как он, чуть окрепнув после болезни, с радостью передал магазин молодухе Татьяне Зениной.

— Ну, и слава богу, — облегченно вздохнула мама. Когда же узнала, что отец устраивается каменщиком на спиртзавод, что стоял за околицей нашего поселка Ключи, огорчилась до слез. Наслышалась она, насмотрелась: многие ключевские мужики на заводе себе жизнь свихнули. На зиму нанимались грузчиками, плотниками, возчиками. Деньги получали немалые — это само собой, вдобавок частенько удавалось еще то бражки, то спирта отведать.

Бывало, придут на станцию вагоны с углем для завода. Рабочих рук не хватает, а вагоны нужно опростать срочно. Тут на заводе смекают: чем за простой вагонов тыщи рублей платить, лучше ведерко спирта грузчикам втихаря выставить, и дело шустро исполнится. Находились на заводе и другие спешные заботы. И мужички, ласково пришпоренные спиртом, проявляли завидное усердие, готовы были гору свернуть. Сплачивала их веселая мысль, что сразу же после тяжелой совместной работы-аврала дружно усядутся в круг и поделят, разольют по желудкам острую, обжигающую награду. А поскольку добывалась она сообща, в поте лица, честным трудом, то не оценить ее, то есть не выпить стаканчик, другой, каждому казалось грехом, неуважением к «обществу» да и к самому себе, к своему пролитому поту. Тешила еще и такая мысль: пьет-то не на свои, значит и семья не страдает.

— Провалиться бы ему сквозь землю, — посылали женщины проклятья заводу. — Сколько пьянчужек наплодил!..

Но провались завод, исчезни в самом деле, многие пожалели бы. В завод ездили за бардой со всех окрестных деревень. Теплая, кашицеобразная барда была сытным и дешевым кормом для скота и птицы, незаменимой прибавкой к соломе и сену. А в неурожайные годы скотина только за счет барды и выживала. Во все концы везли и несли ее… Иногда на заводе, помню, случались ЧП: по недосмотру аппаратчиц или из-за поломки брагоперегонной установки, ветхой, дореволюционной, вконец изношенной, в барде оказывалась изрядная примесь спирта. Пока неполадки заметят, устранят, в открытые вцементированные ямы возле завода натекали тысячи ведер хмельной жидкости.

— Ушел! — эта тревожно-веселая весть молнией облетала деревенские дворы, волнуя в основном мужчин. В сани, в телеги спешно запрягали все, что только могло нести упряжь: лошадь, быка, корову — и устремлялись к заводу, точно в погоню за близкой удачей.

Бочку барды с примесью спирта привез однажды и отец.

— Ушел! — весело подмигнул он маме, выпрягая из саней корову.

— Зачем вез такую? — упрекнула мама.

— А лучше бы порожняком вернуться? Что люди наливали, то и я… Барда как