Мама взяла ведро и хотела раздать теплое сытное пойло животным, но отец несмело попросил ее:

— Подожди малость, пусть отстоится.

Он присел на облучок саней и с благодушной улыбкой стал глядеть перед собой в снег. Похож он был на рыбака, который загодя знал о счастливом исходе рыбалки. Немного погодя бардяная кашица в бочке осела, и отец кружкой счерпал в кастрюлю светло-коричневую, цвета пива, жидкость и понес в избу. На пороге его встретила мама, выхватила кастрюлю и выплеснула жидкость в снег. Отец побагровел, чертыхнулся, потом понурил голову и забормотал:

— А вообще верно, мать… Напасть какая-то. Черт те чё…

Барду из бочки он раздал скотине — корове и бычку, наиболее густую со дна, вывалил в корытце курам. Птицы жадно клевали дышащую хлебным паром кашу. С плетня слетела стайка воробьев и нахально прорвалась к лакомству. Тесня друг друга и ссорясь, птицы мигом поглотали барду и захмелели. Петух кривил шею, таращил красные глаза и встряхивал головой, будто норовил сбросить с нее какую-то повязку. Куры, наоборот, сделались вялыми и сонными, как в летний зной. Воробьи оставались такими же бойкими, но в полете были менее устойчивыми, прицельными: спугнутые, летели к плетню, но некоторые промахивались и стукались о стенку бани, стоящей за плетнем…

Мама понимала, что грозит семье, если отец поступит на спиртзавод.

— Я ж своим делом буду занят. На кой мне эта бражка? — доказывал отец. — Меня сам главный инженер приглашал. А завода мне что пугаться-то? Я там, сама знаешь, и до войны работал.

— До войны ты, Степа, другим был, — потерянно качала головой мама. — Тогда ты вино-то и не замечал.

— Завод ставят на реконструкцию, — успокаивал отец. — Новый корпус класть будем. Брагоректификационную аппаратуру привезли, железные чаны. А деревянные и прочую рухлядь повыбрасывают. Теперь завод заводом будет, а не бражной конторой…

Голос и слова отца слегка поутешили маму. Она поверила, что он идет строить новый красивый завод на месте старого, убогого, плодившего бражничество и прочие безобразия.

Освоившись на новой работе, отец потянул за собой старшего сына Андрея, плотничавшего в мастерских колхоза. Андрей пошел без колебаний: на заводе — техника, сновали грузовики, позванивал на стройке подъемный кран, призывно распевал по утрам заводской гудок.

Жизнь в семье налаживалась. Каждое утро отец и Андрей шли на завод, мать — в коровник, Павлик — в конюшню запрягать лошадей в водовозку, Тоня — в колхозную контору, к бухгалтерским счетам. Сергею, Клаве и мне поручалось стеречь телка и гусей на луговине, полоть картошку, поливать огород. Каждый знал свое дело.

Осенью, опережая призыв в армию, уехал в город Андрей и, к нашей радости, поступил в военное училище летчиков. Отца эта новость не осчастливила. Он не любил все военное, уверял, что после такой войны, какую он прошел недавно, людей и через сто лет воевать не уговоришь. Отпускать Андрея отцу не желалось: тот уже приобрел сноровку, самостоятельно мог сложить русскую печь, голландку…

После проводов Андрея отец еще с полгода ходил на завод, клал из кирпича стены и трубы. Но реконструкция закончилась, дел для каменщика поубавилось, и отец опять расслабился, забражничал: меньше работы — больше выпивок. Оправдывался он тем, что выпивает не по своей воле, а по просьбе людей, уважающих его, мастера-печника. Отец был трудолюбив, как муравей, аккуратен и ловок в своем деле. Сложенные им ладные русские печи жарко топились, долго держали в себе ровное тепло, все пеклось в них споро и без пригару.

Хозяйки на селе разговаривали:

— Сейчас-то прямо рай. И беды не знаю. А до савельевской была… Ох, не печь — прорва. Кидаешь, кидаешь в нее — и все как в трубу…

— Ага. Вот и у нас. Пока горит — тепло, прогорело — следом выстудило.

— А в савельевскую и всего-то пять-шесть поленцев положи да малость кизячку, и такого она тебе жару-духу даст! Сутки в доме теплынь.

— А у вас савельевская аль нет?.. Савельевская? Ну и дай бог…

Отцовы печи стояли в деревенских избах как памятники его редкому мастерству, славили всю нашу фамилию. И мне казалось: пока печи живут и греют людей, с нами ничего плохого не случится.

Заказы отец выполнял по выходным дням или после заводских смен. А кончил заказ — прими угощеньице, хлеб-соль. Не обессудь, так сказать. Благодарные земляки нередко доставляли его домой веселым и хмельным, да еще с деньгами в кармане. Маму такие отцовы заработки вскоре стали лишь огорчать. Мы уже как на злое действо смотрели на ремесло отца, то есть на то, что кормило и славило нас, было гордостью нашей фамилии. Мама гнала заказчиков, но это ей не всегда удавалось, и тогда она приставила меня к отцу в качестве помощника, а вернее — в роли сторожа, телохранителя. Когда мы клали русскую печь или голландку, я помогал отцу: сеял песок, носил воду, таскал раствор, подавал кирпичи… Работа нелегкая, но труднее было окорачивать отца в часы хлебосольных угощений. Вино и закуска, как я слышал, знатному печнику подаются не только из благодарности, но и со страху. Сколько слухов, россказней блуждало по деревне о злых шутках печников, которые они якобы учиняли над теми, кто скупился на угощение или на оплату их таинственного труда! А таинств взаправду оказывалось немало. Случалось, сложит печник печь. С виду ровна; аккуратна, все как надо, но тепла не держит. Как решетом воды не начерпать, так и печью этакой избы не согреть. Помучается, пострадает хозяин да к печнику с поклоном: «Помилуй, за что наказал?» А сам из-за пазухи дары достает. Придет печник, выбьет из пода печи в известном лишь ему одному месте кирпич, засучит рукав, слазит в сажное нутро ее, что-то там поправит и снова кирпич вставит на место. Взберется еще на чердак, в дымоходе поковыряется — и пожалуйста, печь с того разу начинает по-доброму служить хозяину.

Бывало, печник свою обиду на прижимистых хозяев выражал тем, что внутри дымохода ребром кирпич выставлял. Сперва печь топится исправно, но через два-три месяца кирпич этот сажей обрастет и закупорит дымоход… Отец этак никогда не баловался, работал на совесть, и люди старались угостить его от чистого сердца.

Однажды летним воскресным вечером мы возвращались из хутора Озерцы, где возвели одному хлебосольному хозяину русскую печь. Отца так наугощали, что шел он, как раненый, опираясь на мое узкое плечо. Потом упал, распластался на пыльной обочине и уснул. Надвигались сумерки, я тормошил отца, норовя поднять, но он был каменно тяжел, нем и глух. Я со слезами беспомощности сел возле него, как около сломанной телеги…