Шрифт:
Закладка:
— Ну, вот видишь, — примирительно сказал Кузьма Данилович. — А я тебе что говорю? Упустил…
Устин промолчал, отцепил от автомобиля дышло с быками и, передавая отцу веревочную налыгу, впервые гневно, даже с угрозой, посмотрел ему в глаза.
Кузьма Данилович схватил веревку, засуетился у быков, поспешая поскорее удалиться от кузни, от Устина…
10
Собрание в клубе лишь разбередило нарыв в душе Устина, хотя внешне шло все хорошо, только бы радоваться. В числе немногих передовиков он получил премию — пуд муки, пять литров керосина и полведра дегтярного мыла. Это была солидная награда: мыло и керосин в деревню привозили редко, продавали в крохотных дозах, и ключевцы иногда ездили на станцию менять на мыло мед и сметану.
Но самой веской и терзающей наградой для Устина прозвучали слова Степана Васенина:
— Как работает Устин Кузьмич, мы видим, знаем. А вот о фронтовых делах своих он рассказать нам никак не мог. Зато медаль рассказала. Только что Устин Дедушев получил медаль «За отвагу». Таков наш Устин, товарищи! Инвалид, а хоть один день, один час просидел, пробаклушничал?.. Спасибо тебе, Устин, от всего колхоза земной поклон!
Устин видел, как улыбались ему люди, с жалостью и уважением глядя на него. И он не мог притвориться, сделать вид, что не слышит. Он искренне сконфузился и покраснел от председательских слов и общего внимания, чувствуя себя здесь каким-то подложным, недостойным. Люди были открыты с ним, а он держал душу под замком.
Слово сказать дали Семену Грулеву. Тот встал со скамьи, шагнул к фанерной трибуне, приволакивая левую ногу, слабый, иссохший, больной. Перемогая одышку, он заговорил о близкой победе над фрицами, с болью выкрикивал имена павших ключевцев.
— …и не давайте в обиду землю нашу. В ней крови и слез наших премного будет. Я ить всех помню товарищей моих, кто в ней зарыт. Все они у меня тута!.. — стукнул себя в грудь Семен.
«Вот кого б жалеть и славить, а не меня… Вот кто угроблен под корень», — подумал Устин и шагнул навстречу Грулеву, дрожавшему, совсем ослабшему от своей взрывчатой речи, поддержал его, как раненого, и усадил рядом с собой.
Васенин предоставил слово еще одному фронтовику. К трибуне тяжелым шагом пошел Федор Бредихин. Он постоял немного, сгоняя с загорелого, лоснящегося лица улыбку деловой самоуверенности, затем окинул людей скорбно-торжественным взглядом и заговорил громко, зычно митинговым своим голосом:
— Фашист нас захотел нахрапом взять, ко мы все как один грудью встали. И наша кровь, и эти ранения, — Бредихин встряхнул над трибуной подпорченной рукой, — не пропали зазря. И совсем близок день…
Он говорил долго и складно, а Устин сидел и думал о Семене Грулеве, о его изрешеченной осколками груди, о том, как сразу Семен вспотел и израсходовал себя на трибуне, оттого что каждое слово из души доставал.
«А этот ишь каков! Рожа красная, хоть онучи суши. Такого еще на десять речей хватит. За всех фронтовиков, живых и мертвых, скажет, отбалабонит. И голосу, и здоровья хоть отбавляй».
В Устине опять заворочалась тяжелая неприязнь и какая-то оскорбительная зависть к Бредихину: при всем словоблудии и легкодумности своего житья Бредихин, в сравнении с Устином, находился все же в лучшем положении, жил среди людей открыто, и путевые и непутевые его дела были на виду. Он не желал бы видеть Бредихина в своем доме, но, насилуя себя, пригласил его пожаловать после собрания вместе с Грулевым и Васениным в гости. И все, что делалось им в этот вечер, было не в ладу с позывами души: хотелось на радостях выпить наравне со всеми, но ограничился одной рюмкой, хотелось гармонью, песнями повеселить искалеченных товарищей-фронтовиков… Однако сидел молчком, а мужики пили за его награду и здоровье, за совет да любовь в новом доме.
— А ты, Устин, вроде бы и не рад, а? — пьяно заглянул ему в глаза Семен Грулев.
— Радоваться он, конечно, радуется, — ответил за Устина председатель, — но, сами понимаете… Мы вот балакаем, и смеемся, что хошь друг другу сказать можем, а он? Вроде бы с нами сидит, а все равно как бы один, в глухой немоте один, как в пустыне. А это, братцы, тоже надо выдюжить. Не сломаться.
— Э, у меня хуже дела, да ведь живу. Хоть не сегодня-завтра, можа, помру. Это вон у Федьки сто лет еще впереди, — покашливая, сказал Грулев.
— Сухое дерево дольше скрипит, — подбодрил Семена Бредихин.
Кузьма Данилович покосился на Бредихина и, не давая разговору завертеться около здоровья Устина, обратился к председателю:
— Что это смолишь и смолишь ее, проклятую? Ты вроде бы не курил, Егорыч?
— Верно, не курил. А принял колхоз — задымил. Бывало, лежу ночью и думаю, с чего начать? Не замесишь густо, коль в амбарах пусто…
— Устин! Да чегой-то все горишься ты? — шальным вскриком Семен перебил председателя, ссохшееся лицо его покрыли красные пятна. — Нет, ты давай выпей по правде, геройски улыбнись нам!
— Не приставай, Семен, уймись. Иль не знаешь, каким Устин до войны был?.. А сейчас не может, оттого и тоска… Ну, товарищи-фронтовички, пора и честь знать. Дома теперь каждого ждут… Спасибо, Фрося. Спасибо, Устин, — встав из-за стола, благодарно заговорил Степан Васенин.
— Хочешь, я поклонюсь тебе, на колени встану?! — Семен Грулев, болезненно раскрасневшийся, лез обнимать Устина. Бредихин подхватил его, сухого и легкого, как подростка, и повел, почти понес из дома…
— Устин! После войны, когда кузня твоя железом разбогатеет… Скажи ему, Фрося, на пальцах про меня растолкуй! — выскользнув из объятий Бредихина, пьяно-громко кричал с порога Семен. — Если наша кузня разбогатеет, скуй оградку для моего бугорка, чтобы козы окаянные по мне не гуляли. Запомни, Устин! Оградку бы… гвардии сержанту, командиру зенитной установки. Чтобы козы не топтали!
После этого вечера в Устине что-то окончательно надломилось. Жизнь, о спасении которой он невольно заботился, все более становилась ему в тягость…
Помимо поубавившихся к осени кузнечных дел он ходил по дворам вдов и солдаток, поправлял заборы, крыши…
Сыпал первый снежок, когда он перекрывал баньку Нюрки Корюшиной. Она хорошо помогала ему, но уже не улыбалась, помня, видно, про встречу в кузне, где он грубо оттолкнул ее.
За работу вознаградила деньгами, будто чужого нанятого человека. В груди Устина тоскливо защемило. Он вернул
