Шрифт:
Закладка:
– Все, я пошла, – бросила она в отчаянии, так и не сумев выкрикнуть: «Это твой последний шанс! Ну скажи мне, что ты все понимаешь!»
Уже выскочив на крыльцо, она вернулась, распахнула дверь и, увидев сестру в том же кресле, крикнула:
– С ним и то приятнее общаться, хоть он и не может говорить! Он понимает меня, ясно?
Вырулив на шоссе и немного успокоившись в стремительном потоке машин, мчавшихся – до первой пробки – к Москве, она решила, что последние ее слова не совсем справедливы. Никто за всю ее жизнь не понимал Ренату лучше, чем сестра, и не бросался на выручку в любую минуту. Она была уверена: если бы Светлана хоть краем глаза глянула в «черную дыру», то сразу же уверилась бы в том, что сестра и не могла по-другому обойтись с Родионом. Но как раз этого Рената и не могла допустить… Никого не могла допустить к случайно обнаруженному источнику счастья. Дать напиться другому рту? О нет!
И все же все в ней время от времени ныло от сострадания к сестре: если б Светлана только увидела этот живой светлый взгляд, печальный и счастливый одновременно – и то, и другое оттого, что Рената снова пробралась к нему, тайком от его жены и своей дочери. Было довольно непросто выбирать часы, когда ни той, ни другой не было дома, а сама Рената уже вернулась, тоже ведь сутками рыщет по городу, как волк по лесу. Волчица-одиночка.
Вчера она буквально чудом вырвала у одиночества полчаса, проползла украдкой через свою потайную нору. Глеб смотрел на нее вопросительно и печально, по крайней мере, она так истолковала его взгляд. И не стала ломаться, сразу же заговорила о том, что его беспокоило:
– Вы хотите спросить, кто такой этот Родион? Вы ведь все слышали, правда?
Он моргнул, хотя вопрос был риторическим. И все же крошечную долю сомнений Глеб развеял, помог ей, Рената сразу почувствовала себя уверенней: «Он убедился, что по мне можно сходить с ума! Хорошо».
– Я его тысячу лет знаю… Причем я – дольше, чем он. Как это? Он тоже об этом не догадывается. Я ему до сих пор и не сказала, что мы учились в одной музыкальной школе. Представляете? Я когда-то училась музыке, теперь и самой не верится… Я и фортепиано? Шопен, Бах… Бетховен – еще куда ни шло!
Его глаза просияли, он понял, что она имела в виду. Рената улыбнулась, а в груди заныло: угадал ли он, что она вся раскрывается этой улыбкой? Вся – ему…
– Но я не о музыке… Родион тоже учился в той школе. Только на четыре года старше. Он тогда был… Знаете, существуют люди, в которых живет солнце? Вот таким он был. Выпускник, гордость школы, красавец с сияющими глазами, улыбка такая, что сердце падает. – Рената усмехнулась и сама услышала, как это было похоже на всхлип. – По сути, пятнадцатилетний мальчишка, даже не капитан, просто пацан с соседней улицы. Но для меня тогда! Господи, я его возле кабинетов караулила, слушала, как он играет, ждала, когда выйдет. Ну помните, как это в детстве бывает, потом уже таких глупостей ради любви не совершаешь… Иногда жаль даже. Когда он «Элегию» Рахманинова играл, у меня слезы сами собой в три ручья лились. До сих пор в носу пощипывает, когда вспоминаю. А он меня, конечно, не замечал, соплюху такую. Я особо-то не блистала, на конкурсы меня не брали… Так он и выпустился из школы, не заметив.
Глеб смотрел на нее, не отрываясь, и под этим внимательным взглядом Ренате было неловко вытереть уголки глаз.
«С чего это я? – подумала она сердито. – Все ведь давным-давно прошло! Глупость какая…»
– А снова встретились, когда я уже замуж ненадолго сходила, Женьку родила. Родька меня, естественно, не узнал. А я так и не призналась, что он для меня был… Ну, в общем, ни в чем не призналась. То, что он в меня влюбился, было для меня реваншем каким-то, что ли. Компенсацией за мое загубленное детство. – Рената рассмеялась и быстрым движением вытерла глаза. – Мы поменялись ролями. У них в театре такого не бывает.
Вспомнив за рулем эту неожиданную для самой себя исповедь, Рената подумала уже о Глебе: «Такого тоже не бывает у других. У меня все не как у всех».
Сегодня ей предстояло показать потенциальным покупателям три дома на заброшенной властями окраине, наверное, их и в плане города уже не было, как частенько случалось. Три маленьких старых дома с удобствами во дворе и баньками вместо ванн.
Такие сделки не приносили ни больших процентов, ни радости, только стыд за себя, лгущую в глаза людям, и без того придавленным бедой – разводом, невозможностью родителям и детям существовать вместе, мало ли чем… Рената угадывала: когда она врывается в жизнь этих несчастных, такая яркая, живая, способная кого угодно убедить, что черное – это белое, они начинают чувствовать себя еще более униженными и оскорбленными (жива классика!). Ведь появилось, с чем сравнить…
Но Рената сознательно не подстраивалась под невзрачность их жизни, не надевала институтских времен серенький плащик. Ее длинный, светло-песочный, теплого оттенка плащ выглядел радостным мазком того лета, которое то начиналось, то отступало, как в этот день, и в которое Рената увлекала своих клиентов, а каштановые волосы, когда она шла по обыкновению быстро, неслись за ней неугомонным ветром, собравшим древесную пыльцу.
– Вот здесь еще чудесный сарайчик! – воскликнула Рената, следя за тем, чтобы не оступиться в грязь, местами совсем затянувшую узкие деревянные дорожки во дворе. – А туалет, видите, совсем близко к дому.
«Который сам рассыплется самое большее через год», – скептически добавляла она про себя и мысленно умоляла клиентов не прикасаться к стенам в комнатах – штукатурка отваливалась рыхлыми, грязными льдинами.
В другом доме она заставляла послушно следовавшую за ней женщину с лицом исхудавшего бульдога, сосредоточить все внимание на погребе, как будто именно там ей и предстояло жить после развода.
«В каком-то смысле так и есть», – следя за ней, отмечала Рената с состраданием. Непохоже было, чтобы эта женщина ловила свет, нуждалась в нем…
Пробираясь с ней рядом вязкими улочками окраины, Рената пыталась разобраться,
